Голос памяти V

Апрель 18, 2007 - 06:49

Рубрика:

Это интересно

Автор:

Альберт Лапидус

Альберт Лапидус (Балтимор)

Окончание. Начало

“Товарищи учёные, доценты с кандидатами”

Ещё в школьные годы друзья убеждали меня, что я обладаю необходимыми для преподавателя качествами. В классе ребята обращались за помощью именно ко мне не из-за того, что я знал больше других отличников, а потому что умел спокойно, терпеливо и так доходчиво разъяснять, что сложное становилось для них простым и понятным. И самое главное, делал это с удовольствием. Наверное, каждый человек в чём-то талантлив, однако далеко не каждому — в силу различных жизненных обстоятельств — удаётся реализовать свои способности. Уже после окончания института, работая конструктором, я всё равно не оставлял мысли о преподавании и устроился почасовиком сначала в техникум, а после защиты кандидатской диссертации — в Белорусский политехнический институт (БПИ) на кафедру электротехники. Постепенно становился там своим человеком, и в конце концов мне предложили подавать на конкурс на замещение вакантной должности старшего преподавателя. Казалось бы, всё прекрасно: сбывается мечта, однако к радости примешивались грусть и тревога. Было грустно, что придётся расставаться с СКБ, где плодотворно трудился более 15 лет, где сформировался как специалист, где оставались друзья, коллеги, которые всегда тепло и участливо ко мне относились. Начальник отдела Ю.Н.Ивенский вёл со мной долгие беседы, пытался отговорить от опрометчивого шага. “Здесь тебя окружают друзья, а преподавательский коллектив, — внушал он мне, — это клубок сцепившихся кошек и змей, да и о ‘пятой графе’ забывать тоже не следует”. Пугало то, что могу оказаться, как говорится, между двумя стульями — потерять прежнее место работы и не удержаться на новом. Чтобы как-то обеспечить пути к отступлению, я решил пойти на приём к начальнику СКБ и рассказать ему о своих душевных терзаниях. Григоpий Ильич Плашей внимательно меня выслушал и сказал буквально следующее: “Альберт, идите. Если будет плохо, вернётесь, для вас двери СКБ всегда открыты”. Эта короткая фраза решила всё. И моя дальнейшая трудовая жизнь (вплоть до эмиграции) была связана с БПИ. На кафедре электротехники проработал более 20 лет, но никогда не порывал связи с СКБ, приходил туда, как в дом родной, и однажды в вестибюле столкнулся с Г.И.Плашеем, он спросил, как мне в институте, и добавил: “Наш уговор остаётся в силе”. Можно ли такое забыть? Человек должен помнить добро. Даже сделанное мимоходом, оно согревает нас всю жизнь, смягчает боль от нанесённых обид и незаслуженных наказаний. Хочу добрым словом вспомнить двух моих коллег по кафедре: Татьяну Михайловну Дорошевич и Олега Александровича Дементьева, — которые на первых порах усердно меня опекали, доверительно рассказывали о всех нюансах факультетской жизни, помогали “акклиматизироваться” в новом коллективе. Татьяна Михайловна не умела быть фамильярной и не терпела фамильярности по отношению к себе. По имени, а не по имени-отчеству, она обращалась только ко мне, как соответственно и я — к ней. Стаж нашего знакомства исчислялся двумя десятилетиями, ещё со студенческой скамьи — мы учились на одном факультете. В те годы её отец, Михаил Васильевич Дорошевич, был ректором (тогда — директором) нашего института, но ни у кого из нас, студентов, даже не возникало мысли, что со стороны преподавателей ей могут быть хоть какие-нибудь поблажки — Татьяна была исключительно добросовестной и на редкость старательной студенткой (я сам неоднократно приходил к ней за конспектом пропущенных лекций). Трудолюбие и гипертрофированное чувство долга у Татьяны Михайловны остались навсегда — наверное, это результат воспитания в семье. Дружеское расположение ко мне Олега Александровича тоже имело свои предпосылки и было неслучайным. Его отец во время войны был подпольщиком, погиб в застенках гестапо, но до этого в качестве связного несколько раз приходил из Минска к нам в партизанский отряд, я это запомнил и некоторые подробности рассказал Олегу. Естественно, мои воспоминания были для него важны и безмерно дороги. Поистине, пути господни неисповедимы: я (в прошлом — юный партизан) и сын подпольщика (во время войны Олег был детдомовцем) спустя десятки лет оказались преподавателями одной и той же кафедры. На кафедре я включился в работу по модернизации учебных лабораторий — пригодилась конструкторская квалификация и многолетний опыт наладки электрооборудования. Качественное изготовление лабораторных стендов и поддержание их в исправном состоянии во многом зависели от мастерства вспомогательного персонала. Из лаборантов самыми опытными были Пётр Леонтьевич Нефёдов и Иван Яковлевич Пугачёв. Каждый руководитель научно-исследовательской хоздоговорной темы был заинтересован включать именно этих лаборантов в состав исполнителей. Их обстоятельность и несуетливость в работе внушали доверие и уважение. Всю жизнь, сколько себя помню, я восхищался людьми, которые легко, красиво и с удивительной сноровкой работают руками, таких вроде бы и учить ничему не надо — их руки всё наперёд знают. До чего же важно заниматься тем, что умеешь и любишь! Была у нас на кафедре преподавательница Майя Львовна Мазелева, человек с многолетним вузовским стажем, для которой, как она сама говорила, каждая лекция — это всегда стресс. Что касается меня, то единственное место, где чувствовал себя раскованно и по-настоящему комфортно, — это студенческая аудитория. Я тщательно готовился к каждой лекции и получал огромное моральное удовлетворение, когда — судя по реакции студентов во время объяснения и по самой атмосфере полнейшего контакта с аудиторией — видел и чувствовал, что потрудился не зря. Наверное, работа со студентами, чтение лекций и были моим призванием. Самым неприятным и ненавистным для меня было посещение факультетских и общеинститутских собраний. Это будто бы обо мне написал Бабель: “Когда нужно пойти на собрание, у меня такое чувство, что сейчас предстоит дегустация мёда с касторкой”. Однако из-за своей патологической дисциплинированности, я ни одного из таких собраний не пропустил. На кафедре “Электрические сети и системы” работал доцент Михаил Андреевич Короткевич, который просто обожал всякого рода заседания, собрания, в особенности любил председательствовать, и в этом качестве священнодействовал. Такие слова, как “резолюция”, “поправка”, “голосованиe”, нежили его слух. Открывать собрание, закрывать собрание, предоставлять слово, лишать слова, звонить в колокольчик, наклоняться к секретаю, прося “занести в протокол”, — всё это было для Михаила Андреевича величайшим наслаждением. Наверное, каждому своё... Я никогда и нигде не лез в начальство, но не могу сказать, что лишён честолюбия. Оно проявлялось в том, что всегда стремился любую работу сделать наилучшим образом и, чего греха таить, был далеко не безразличен к мнению обо мне других людей. Относительно быстро, через 5 лет, я получил звание доцента. С коллегами поддерживал ровные отношения — органически не переношу конфликтов и всю жизнь их избегал (не только на работе, но и дома). С годами требования к людям у меня стали менее высокими. Столько видел я и низкого, и подлого, и глупого, и преступного, что понял: если даже человек не хватает “звёзд с неба”, но достаточно порядочен, то уже только за одно это его можно уважать. Чтобы соответствовать занимаемой должности, кроме преподавания, от сотрудника кафедры требовалась и научная работа как по госбюджетной, так и по хоздоговорной тематике. О себе могу абсолютно точно сказать, что никогда не было ощущения свободного времени, чтобы можно было беспечно отдыхать — постоянно надо было что-то додумать, доделать, дописать. Время, когда учёный творил в одиночку, уже прошло. Нынче сложность аппаратуры, трудоёмкость экспериментов, необходимый объём информации таковы, что для выполнения серьёзных научных задач нужна работа относительно большого коллектива исследователей. Применительно к высшему учебному заведению это особенно касалось хоздоговоров с крупными предприятиями на длительный срок и на большие суммы денег. Конечно, в любом коллективе, который занимается той или иной научной проблемой, есть человек, генерирующий основную идею разработки, но как бы ни была хороша эта идея, её конкретная реализация зависит от слаженной работы всей команды. Американский специалист в области человеческих отношений Дейл Карнеги писал, что результативность работы руководителя любого коллектива, в том числе и научного, лишь на 15% обусловлена его профессиональными знаниями и на 85% — его человеческими качествами, его способностью и умением руководить людьми. За годы моей работы в институте у нас на кафедре сменилось несколько заведующих, но самые приятные воспоминания у меня остались о Таисии Терентьевне Розум, с которой и по сей день, даже спустя столько лет, поддерживаю тёплые, дружеские отношения. Эта изящная женщина с тонкими чертами лица обладала волевым характером и поразительной работоспособностью, её серые глаза излучали одновременно и строгость, и доброту. Уверенность в себе, не переходящая в зазнайство, вызывала к ней уважение и симпатию. Таисия Терентьевна любила и умела руководить При ней коллектив кафедры действительно многого добился как в научных исследованиях, так и в разработке методических пособий по читаемым курсам. На заседаниях Учёного совета факультета она рассказывала о достижениях кафедры без скрытого самодовольства, но и без фальшивого, лицемерного скромничания. Наши преподаватели читали лекции на разных факультетах, бывало, по нескольку дней не видели друг друга — такова специфика работы, но время и место обязательной встречи — это заседание кафедры. Очень часто здесь разгорались жаркие споры, происходила сшибка мнений, суждений, амбиций. Таисия Терентьевна, как человек умный, умела ладить с коллегами, тонко подмечала полутона и оттенки разных ситуаций, критические замечания воспринимала без раздражения. Её интеллигентность проявлялась в уважении к чужому мнению, в стремлении к справедливости, в нежелании обидеть кого-нибудь действием или словом, тем более — обидеть зазря. Институтские остряки шутили: “Хорошая у нас работа, но могла быть ещё лучше, если бы не было студентов”. Известно, что в каждой шутке есть... доля шутки. Для преподавателя мало иметь глубокие профессиональные знания, надо любить тех, кому эти знания передаются. И студенты безошибочно это чувствовали. Неудивительно, что они просто боготворили Таисию Терентьевну Розум. У неё был Богом данный и трудом отточенный талант лектора и мудрого педагога.

“В сердце не скудеет нежность”

К сожалению, часто даже близкие, любящие друг друга люди не находят времени для ласковых слов. Они как бы берегут нежность на случай неожиданной беды, болезни, когда сама ситуация вынуждает их к этому. Нельзя скупиться на нежность, если мы не хотим утратить душевную связь с дорогим нам человеком. Когда я пытаюсь представить себе счастливую семейную пару, то всегда думаю о своих родителях. Их нежность, какая-то особенная чуткость и взаимная забота были естественны и трогательно будничны — никаких пышных или громких слов. Они научились счастье измерять пережитыми несчастьями, помогая друг другу переносить боль, надеяться и верить. Помогали словом, взглядом, молчанием. Всякий раз, когда вспоминаю, через какие страдания и болезни пришлось им пройти, я испытываю чувство глубокой тоски и щемящей жалости. Сила духа и воля к жизни у мамы и папы были соизмеримы разве только с нежностью, заключённой в их сердце. Они безгранично любили своих детей и внучек, и, наверное, эта любовь продлевала, насколько возможно, им жизнь: у мамы был жесточайший диабет с частыми коматозными состояниями, папа перенёс 4 инфаркта. Они лечились доверчиво и старательно. Ни я, ни сестра почти никогда не слышали от них упрёка судьбе, сетования на жизнь, а если иногда нечто и прорывалось, то лишь как констатация факта. Я глубоко убеждён, что многие годы, проведенные моей дочкой Ириной с бабушкой и дедушкой, были для неё самыми счастливыми, радостными и поучительными: она ощущала не только нежность, любовь и заботу, но — что не менее важно — воспринималась взрослыми как личность. “Если не хотите безвозвратно потерять своих детей, — говорила моя мама знакомым молодым родителям, — не начинайте менять их поведение. Они этого не терпят и поэтому закрываются навсегда. Нужно принимать своих детей такими, какие они есть, и любить их такими, какие они есть. А в благодарность за эту свободу они и становятся лучше. Родители и дети должны быть друзьями”. Всю жизнь бабушка для Ирины была мудрым советчиком и близким другом. Она умела слушать так, как никто другой, и всегда деликатно, ненавязчиво давала даже уже взрослой внучке взвешенные советы. Когда люди старшего поколения — дедушки, бабушки, папы и мамы — живут радостями и печалями своих детей, стараются оградить их от житейских невзгод и готовы ради них на любые жертвы, то это воспринимается как норма, как нечто само собой разумеющееся, — так уж устроен мир. Когда же такое отношение наблюдается со стороны детей, то это является приятным исключением и достойно восхищения. После смерти отчима моей жены, Льва Исааковича Гурвича, Инна боялась оставить маму одну, и мы решили объединиться, обменяв две небольшие двухкомнатные квартиры на трёхкомнатную. Через несколько лет у моей тёщи Лизы Бениаминовны началась болезнь Альцгеймера. Сначала она стала забывать отдельные слова, понятия, имена, потом — лица людей, дольше всех помнила дочь Инну. Время делало свою разрушительную работу. Речь Лизы стала абсолютно непонятной. Больно было видеть, как гаснет разум близкого человека. Правда, иногда Инна замечала, что мама смотрит на неё с непередаваемым чувством любви, тоски и нежности, как будто хотела выразить всё то, что накопилось у неё на сердце за долгие годы болезни. Постепенно сознание Лизы всё больше погружалось во тьму, моменты просветления становились всё реже. Инна была всегда рядом, всегда настороженно-внимательна и поразительно терпелива. Жуткие времена, растянувшиеся на целое десятилетие, начались для нас, когда Лиза совсем перестала ходить и даже не могла самостоятельно приподняться в постели — полная неподвижность. Трудно передать, что досталось моей жене за эти годы. На мой взгляд, у неё полностью атрофировался инстинкт самосохранения и чувство элементарного эгоизма: все мысли, силы, энергия, нервы были сосредоточены на маме. Инна — святая женщина, она посвятила свою жизнь уходу за безнадёжно больным человеком, оставаясь при этом безупречной матерью и женой. Мой папа, человек умный, мужественный, невероятно много переживший, говорил: “Мне жить не надоело, но и смерти не боюсь, только бы не была мучительной, чтобы своей немощью не быть в тягость своим близким”. В последнее время он часто бывал очень задумчив, и когда мама спрашивала его: “О чём ты думаешь?” — он отвечал: “О тебе. Как ты будешь без меня..”.. Когда умер папа, образовалась такая пустота, что казалось, разорвётся сердце. Мама пережила его почти на десять лет, умерла уже в эмиграции. После обширного инсульта она была обречена на полную неподвижность, но при этом — удивительный случай — у неё сохранилось ясное мышление. Врачи настоятельно рекомендовали моей сестре отдать маму в “nursing home” — так в подобных случаях поступают в Америке. “Если этого не сделаете, — говорил ей лечащий врач в госпитале, — то вы даже не представляете себе, какие трудности вас ждут в дальнейшем. Вы, маленькая, хрупкая женщина, просто не справитесь с такой физической нагрузкой”. Анечка (я всю жизнь только так называю мою сестру) отчётливо представляла, какую непосильную ношу на себя взваливает, забирая маму домой, и всё-таки на это пошла — мама умерла бы там от тоски, от разлуки с семьёй. Наша парализованная мама прожила почти 3 года, ей было немыслимо трудно, только один раз во время моего очередного приезда, помню, она произнесла: “Как бы я хотела, сынок, иметь возможность повернуться на бок”. Отсутствие жалоб разрывает душу куда сильнее, чем их наличие. Мама прожила жизнь, до конца исполнив свой материнский долг. Вряд ли найдётся другой человек с такой же чистой душой, с таким же сердцем, большим и щедрым. Я всматриваюсь в поздние фотографии мамы. В её лице мудрость, скорбь и любовь к нам, её детям и внучкам. Если существует жизнь души человека после его телесной смерти, и если добрая память об умершем облегчает ему душу, то пусть душа моих родителей будет спокойна и счастлива той светлой и любовной памятью о них, которая живёт во мне всегда.

Эмиграция: “Как много в этом звуке...”

Инициатором нашей эмиграции был муж моей дочери Вадим Биндлер, который первым в нашей семье осознал необходимость этого шага. Вадим был спортсменом высочайшего класса: заслуженный мастер спорта СССР, двукратный чемпион мира и трёхкратный чемпион Европы по акробатике, ему принадлежит рекорд — он впервые в мире выполнил тройное сальто, и этот рекорд был занесён в “Книгу рекордов Гиннесса”, — как видим, не был обделён славой и почётом. Он оказался дальновиднее многих, более умудрённых жизненным опытом людей, и предпринял решительные действия для эмиграции. Признаюсь, я не хотел эмигрировать: боялся, что не приживусь в новой стране, жалко было расставаться с любимой работой, да и возраст уже был, мягко говоря, неперспективный. Ирина и Вадим эмигрировали без нас. Буквально через месяц мы с женой поняли, что без дочери нам не жить: душа изболится, тоска замучает — и решились на эмиграцию. Ирина оформила нам вызов — и только через полтора года мы встретились в Балтиморе. Одновременно с нами эмигрировала моя сестра Анна с мужем Натаном, дочерью Татьяной и нашей старенькой, больной мамой. Они по вызову сестры Натана прибыли в Чикаго, надеясь, что в большом городе легче будет найти работу. Оказавшись в эмиграции, человек переживает состояние шока. Америка — это огромный плавильный котёл, в котором переплавляются люди, их судьбы, и очень важно мобилизовать все физические и душевные силы, чтобы выдержать, выжить, как говорится, в этом котле не расплавиться. Трудоустройством приезжающих евреев занимался Jewish Vocational Service (JVS). Навсегда запомнил первое интервью в этом Центре и мою первую работу в Америке. Во время беседы с чиновницей (с помощью переводчика) я рассказал, что имею многолетний опыт конструкторской, исследовательской и преподавательской работы. Особенно упирал на то, что хорошо черчу, полагая, что чертить можно и без особого знания языка. Чиновница мне сказала, что работодатели предпочитают иметь не общую, а конкретную информацию о профессиональных знаниях и навыках человека, претендующего на ту или иную позицию, и предложила к следующей нашей встрече такую информацию принести. Дома я составил (Инна перевела на английский язык) список моих изобретений, научных публикаций и перечень конструкторских разработок, в которых принимал участие, и, с оптимизмом глядя в будущее, явился в JVS. Чиновница читает мою бумагу, одобрительно кивает головой и вдруг спрашивает: “Клинером (cleaner) пойдёте?” Я не знал, что слово “cleaner” означает “уборщик”, но, судя по её участливому, благожелательному выражению лица, решил, что она — как минимум — предлагает мне должность техника-чертёжника, и поэтому тут же с радостью согласился. Меня привели в огромное пятиэтажнное здание (condominium), и когда представитель администрации определил круг моих обязанностей, моя радость и оптимизм резко поубавились. Кроме выгрузки содержимого мусоропроводов, уборки территории двора и работы с пылесосом, я должен был ежедневно мыть окна в коридорах здания: один день на первом этаже, второй день на втором этаже и так далее. Этот condominium считался очень дорогим и престижным, поэтому хозяева поддерживали его в образцовом состоянии. Итак, за первый рабочий день я вымыл окон больше, чем за всю предшествующую жизнь. Когда я обессиленный приплёлся домой и Инна спросила, хочу ли есть, мой ответ был предельно краток: “Я не только есть не хочу, я жить не хочу”. Однако человек ко всему привыкает... Следующим местом моей работы был шикарный клуб, за членство в котором состоятельные американцы платят много тысяч долларов. Мемориальная доска обо мне на фасаде здания отсутствует, хотя я и совмещал одновременно две функции: убирал в душевых и работал в прачечной при бассейне клуба. Возрастной и языковый барьер не позволяли получить более высокую должность, но горжусь тем, что мой интеллект был замечен — уже через неделю после поступления на работу ко мне подошёл “супервайзер” и сказал: “Ты умный, и я тебе повышаю зарплату на 50 центов в час, только другим работникам об этом не говори”. Итак, вместо $5 я стал получать $5.50 — головокружительная карьера. Чувство юмора — неизбывная черта еврейского народа — помогало нам переносить трудности эмигрантского бытия. Жена много лет — пока позволяло здоровье — присматривала за старушками, маленькими детьми, мне приходилось ухаживать за стариками, иногда мы вдвоём убирали квартиры американцев. Любой труд, если даже и не “дело чести”, то по крайней мере не является здесь зазорным. Сейчас, по прошествии стольких лет, наша жизнь уже как-то стабилизировалась, определился круг общения, появились друзья, которых люблю и с которыми всегда интересно благодаря их уму, искренности и интеллекту. Русская община (community) весьма разнолика, и процесс психологической совместимости людей (“не хлебом единым жив человек”) при неизбежных частых контактах исключительно важен. Чего греха таить, в наших условиях найти человека, который слушает, не перебивает и не лезет со своими историями в самом интересном месте рассказа, — это подарок судьбы. Здесь каждый знает, что именно надо делать другому. Огромная, всепоглощающая уверенность в себе позволяет не только давать советы, но и следить за их выполнением. Я убедился, что многие мужчины такие же сплетники, как женщины, но женщины перемывают косточки своим подругам, а мужчины — правительствам, но в том и другом случае — это способ самоутверждения. Например, Буш сделал что-то не так, а Фима это видит. И Сёма видит. Значит, Фима и Сёма умнее Буша. Буш в сравнении с ними — недалёкий человек, хоть и сидит в Белом доме. К человеческим слабостям этих людей я весьма снисходителен. Они — часть народа, который я люблю, со всеми его достоинствами и недостатками, хотя бы потому, что это — мой народ. Вместе с тем я не перестаю восторгаться американцами, которые искренне, без ложного пафоса, гордятся своей страной. Когда мы жили в Советском Союзе, у нас не было настоящего, было только будущее, “светлое, прекрасное будущее”, к которому мы шли и никак не могли дойти. Американцы очень чётко запрограммированы на настоящее. Они в общем-то будущего не строят. Они живут, а будущее получается из настоящего. Средний американец или американка полагают: если у них интересная работа, хорошая семья, есть свой дом, то они просто не имеют права быть несчастливыми. Они умеют радоваться. А это великий дар. Радоваться успехам детей, вкусной пище, воскресному концерту, путешествию в горы. У американцев всё планируется заранее. Вот так просто, без предварительной договорённости, к кому-нибудь в гости не придёшь. Американцы не стремятся — вне работы — к тесным контактам, ограничиваются прохладно-уважительным, внешним общением. И при этом в Америке, как ни в одной другой стране, люди (так называемые волонтиры) добровольно, безвозмездно идут работать в госпитали, в дома для престарелых и другие места, считая, что этим они выполняют свой гражданский долг. Пожертвования также являются одним из проявлений гуманности и милосердия этого народа. В этой связи я хочу рассказать об одной прекрасной женщине, друге нашей семьи, американке Джуди Хардинг. Религиозное воспитание развило в Джуди удивительный интерес и сочувствие к людям, и это в ней настолько органично сочетается с деликатностью, скромностью и безупречной вежливостью, что люди тянутся к ней, открывают ей свои души. Она умеет быть естественной с разными людьми, помогает ей в этом такт и культура. Джуди любит людей и отзывчива на любую просьбу. А ведь способность любить — такой же редкий талант, как умение сочинять музыку и писать стихи. Мы как-то узнали, что ежемесячно, в течение многих лет, Джуди переводит приличную сумму денег в приюты для бедных детей Румынии, при этом сама живёт очень даже скромно. Достаточно сказать, что когда у неё в машине вышел из строя кондиционер, она несколько лет (в нашем жарком климате) ездила без кондиционера — не могла себе позволить пойти на расходы по замене агрегата. Джуди знает о моём серьёзном увлечении фотографией, особенно пейзажными снимками, поэтому часто приглашает меня с женой (у нас нет машины) на природу — иногда даже на несколько дней с посещением красивых мест в других штатах страны. Она всегда мне говорит: “Ты столько страдал в своей жизни, ты пережил Холокост, и я счастлива, что могу хоть чем-то скрасить твою жизнь”. Джуди — верующий человек и свято соблюдает все заповеди христианской религии. Именно такие люди для меня олицетворяют Америку. И чем больше я думаю о своей бывшей стране, тем больше люблю Америку. В Советском Союзе редко обращали внимание на калек, страна не заботилась о тех, кто для неё уже бесполезен. Здесь совсем другое дело. В залах кинотеатров отведены специальные места для инвалидных колясок. В автобусах есть гидравлическая ступенька, чтобы человек на коляске мог въехать в салон. Помню, был приятно удивлён, когда впервые увидел, как пассажиры автобуса молча, терпеливо, довольно долго ждали, пока водитель закреплял ремнями коляску инвалида, и я очень живо представил себе реакцию пассажиров на моей бывшей родине, если бы им столько времени пришлось ждать отправления автобуса. И ещё об одной особенности, с которой мы столкнулись в Америке. Здесь улыбка не отражает настроения, она — скорее, стандарт поведения. Люди улыбаются просто так, без причины, но это ведь куда приятнее, чем видеть угрюмое, злое лицо. Здесь приветствуют друг друга вопросом: “Как поживаете? “ (How are you?), и никакого ответа, кроме “Прекрасно!” (I am fine!), не ожидают. Не принято. Вначале, пока я не осмыслил суть такой формы приветствия, думал: хорошо бы проучить какого-нибудь американца, подробно и долго начать разъяснять ему, как себя чувствую, то есть как поживаю. Его бы, наверное, кондрашка хватила, и улыбающееся лицо вытянулось бы до убийственно тоскливой гримасы. Чувство ностальгии помог мне преодолеть один из субботних дней, поэтому особено сильно он врезался в память. Это было вскоре после нашего прибытия в Америку. Мы с женой шли по улице, навстречу из синагоги вышли люди: мужчины, женщины, дети — и радостно приветствовали нас словами “Good Sabbath”. От этого приветствия и от самого факта, что евреи громко и весело на улице разговаривают на древнееврейском (Hebrew) и на идиш и не боятся, что их оскорбят или обидят, у меня на глаза навернулись слёзы. Я сказал Инне: “Увиденное является наиболее убедительным доказательством, что мы не дома”. “Кто знает, — задумчиво произнесла жена, — может быть, именно теперь мы дома”.

“Остаётся небольшая малость: жизнь дожить без лишней суеты”

Есть такое выражение: впал человек в детство и радуется, как дитя. В детстве радуются, потому что всё вокруг новое и неизвестное, и ребёнок, не имея пока опыта, испытывает на каждом шагу радость от новизны и познания окружающего мира. А в старости человек тоже радуется, но совсем другому. Радуется пробуждению живым и способным встать с постели, радуется утреннему солнцу, вкусной еде, телевизионной передаче. Многие пожилые люди любят поговорить о своих “болячках”. Я не люблю. Есть масса более интересных тем, хотя я не безразличен к собственному здоровью, не потерял вкуса к жизни и не стремлюсь её укоротить. Ведь в жизни столько прекрасного: природа, книги, общение с интересными людьми. Лучшими минутами для меня являются те, когда с фотоаппаратом прихожу в лес, на озеро или на поляну с цветами. Красота окружающего мира вошла в мою душу и стала частью моего внутреннего мира. Я не могу в полную силу восхищаться заходящим солнцем, если рядом стоит безразличный к красоте природы человек. Как ни странно, но это притупляет восприятие. Мне никогда не бывает скучно с самим собой. Уединение — это великое благо, а одиночество — трагедия. Нам порой остро не хватает уединения. Остаться наедине с книгой, с лесом, своими мыслями, листом бумаги — разве это не счастье? Да, это счастье, но при одном условии: если ты можешь в любой момент прервать уединение и встретиться, с кем ты хочешь. А если такой возможности нет: не к кому идти или тебя люди избегают, — вот это и есть одиночество. Я считаю себя счастливым человеком: у меня прекрасная, любящая жена, заботливый, внимательный зять, до самоотверженности преданная, нежная дочь. Мой жизненный принцип: любить окружающих меня хороших людей, избегать дурных, радоваться добру и достойно сносить зло. Старость — серьёзное испытание для личности. Возраст чеканит на лицах стариков основные свойства их натуры: мужество и трусость, жадность и бескорыстие, доброту и злобу, широту и мелочность — всё безошибочно отпечатывается в их чертах. Старость редко красит, однако замечено, что некрасивые, но внутренне значительные люди к старости хорошеют. Я часто размышляю о том, почему мы, люди, сами себе усложняем жизнь, принимая булавочные уколы за удары судьбы? Если бы научиться соизмерять уколы с ударами... Это удаётся лишь в особо тяжёлые моменты жизни. К сожалению, я не являюсь исключением и тоже нервничаю по пустякам, хотя после пережитого мною — в гетто, в партизанах и в последующие годы — должен был бы ко всему относиться более рационально и спокойно, но не всегда так получается...