Голос памяти III

Альберт Лапидус (Балтимор)

Продолжение. Начало

Время обручальных колец

Если на младших курсах, мы, влюбляясь, думали лишь о наслаждениях и не строили далеко идущих планов на будущее, то к пятому курсу многие из нас уже имели серьёзные намерения создавать семью. И хотя в таком возрасте женятся и выходят замуж только по любви, но почти в каждой молодой семье возникают сложности, связанные с “притиркой” характеров и необходимостью поступаться некоторыми привычками. Взаимоотношения между молодожёнами — особенно на первых порах — во многом зависят и от воспитания, полученного ими в собственных семьях. Прав был Козьма Прутков, когда говорил: “Зри в корень!” Вот я и узрел свою будущую жену Инну, когда был в гостях у её тёти Муси, партизанки нашего отряда, — так что с корнями вопрос был ясен. Раньше мои увлечения обычно были вызваны обольстительной внешностью девушек или чувственным опьянением. Инна покорила меня притягательностью своих душевных качеств. Я почувствовал, что она — именно тот человек, с которым мне нужно связать свою жизнь. И не ошибся — вот уже почти полвека мы вместе. Когда мы познакомились, я перешёл на пятый курс политехнического, а Инна — после безуспешных попыток три года подряд поступить в медицинский — стала студенткой педагогического института иностранных языков. Профессия врача была её заветной мечтой. Ещё будучи школьницей, она вместе со знакомыми студентками-медиками ходила в анатомичку и могла там часами с интересом наблюдать, как работают патологоанатомы. К сожалению, её мечте не суждено было сбыться — в Минске евреев в медицинский институт в те годы почти не принимали. Так что, хотя мы были ровесниками, институт Инна заканчивала значительно позже меня. Уже через год после замужества она родила дочь Ирочку — событие, безусловно, радостное, но связанное с огромными проблемами: трудно быть одновременно кормящей матерью и студенткой, и если бы не помощь родителей, вряд ли ей удалось бы закончить институт. Да, нам было нелегко, но когда мы склонялись над кроваткой нашей доченьки и она, улыбаясь, протягивала нам свои маленькие ручки с неровно подстриженными ноготками, мы были счастливы и благодарны судьбе, что встретились и поженились. Когда мы с Инной регистрировали свой брак, ещё не было дворцов бракосочетания, не было свадебных кортежей машин с обязательным атрибутом — огромными бронзовыми обручальными кольцами и нарядной куклой на капоте машины для молодожёнов. У нас всё было намного-намного скромнее. ЗАГС, в котором мы регистрировались, размещался на Интернациональной улице, в холодном, грязном помещении со стойким запахом табака. Нас встретила немолодая, грустная женщина, в больших валенках, с пуховым платком на плечах (это было в декабре), и, оформив все документы, вместо тёплых напутственных слов (как это обычно показывали в кинохрониках) она довольно буднично произнесла: “C вас — госпошлина”. Я был взволнован важностью события и не расслышал чётко её слова, но был уверен, что это поздравления, и стал её горячо благодарить. Тогда она снова повторила, что мы должны уплатить госпошлину в виде специальных гербовых марок, которые нужно купить в банке. Пошли в банк и, переждав там обеденный перерыв и купив марки, растерянные и издёрганные вернулись в ЗАГС, где нам наконец выдали свидетельство о браке. Свадьба — это радость, но одновременно и большие хлопоты, если учесть, что устраивать её пришлось дома. Трудились не только родители жениха и невесты, но и ближайшие родственники. В какой-то степени наша семья была достаточно известна в городе, и неудивительно, что моя женитьба стала предметом обсуждения для многих людей. Такое повышенное внимание к моей персоне имело абсолютно неожиданное последствие, связанное с женским коварством. Когда-то я был влюблён в девушку по имени Жанна, с которой давно расстался. Жанна считала себя неотразимой красавицей, была капризна и даже истерична. Её истеричность проявлялась в тех случаях, когда была уж слишком не права или чересчур виновата. Инициатором нашего разрыва всё-таки была она. Вскоре их семья переехала в другой город, кажется, в Ригу, и Жанну я больше не видел. И вот минские подружки сообщили ей, что ожидается моя свадьба, — и Жанна срочно примчалась в Минск, чтобы со мной встретиться. Она была уверена, что и на этот раз не устою перед её чарами. Через моего друга пыталась назначить мне свидание, но я категорически отказался. Я слишком хорошо знал Жанну, и её намерения мне были предельно ясны. Если бы согласился на такую встречу, то по отношению к Инне это было бы с моей стороны подлым предательством. Конечно, чего уж лукавить — всё это внесло в душу какое-то смятение, но в то же время я был доволен собой: мне казалось, что совершил нечто похвальное и необходимое. А через несколько дней состоялась свадьба. Многие из гостей нам потом говорили, что такой красивой, приятной и хорошо организованной свадьбы они ещё не видели. Весь секрет в том, что каждый из присутствующих настолько искренне радовался этому событию, что сам и участвовал в создании незабываемой атмосферы счастья, душевного тепла и удивительного веселья. Огромной находкой для застолья был тамада — папин друг, Семён Михайлович Гольдштейн, человек потрясающей эрудиции, красноречия и фонтанирующего остроумия. Заключительным аккордом торжества был огромный свадебный торт — настоящее чудо кондитерского искусства. Изготовил этот торт дядя невесты — прекрасный кондитер Семён Давидович Фридлянд. Своё мастерство он продемонстрировал также изумительными пирогами и вкуснейшими еврейскими струделями. Назавтра мы угощали этими сладостями соседей, которые не могли быть приглашены на свадьбу из-за ограниченной площади квартиры, но которые были нам близки, и вместе с которыми было прожито немало трудных послевоенных лет.

Наши соседи

Парадоксально, но факт: чем благополучнее живут люди, тем они более разобщены и равнодушны друг к другу. Мы теперь зачастую не знаем даже своих соседей по лестничной площадке, но я прекрасно помню, какая искренняя участливость и взаимовыручка была между соседями в тяжкие 40-ые и 50-ые годы. Об этом очень точно сказал тогда поэт Николай Заболоцкий: “Здесь не думают о хлебосолье, но зато не бросают в беде”. Я хочу рассказать о людях, которые в те годы жили рядом с нами, и чья судьба, даже по прошествии стольких лет, остаётся для меня по-прежнему трогательной и незабываемой. В 1938 году с Валентиной Кирильчик случилось то, что по тем временам происходило со многими, — её арестовали. После окончания института Валентина по распределению была направлена в проектную организацию, где она успела проработать чуть меньше двух лет. В одном строящемся по их проекту здании рухнуло перекрытие, и всю группу инженеров, хоть каким-то образом причастных к этому проекту, посадили, обвинив во вредительстве. Нелепость обвинения, издевательства на допросах, страх за судьбу мужа Павла, который из-за неё тоже может быть брошен в тюрьму, причиняли Валентине невероятные душевные и физические страдания. Павла Кирильчика, молодого инженера-строителя, не арестовали, но переживания за жену и ожидание, что каждую ночь могут прийти и за ним, превратили его жизнь в сплошной кошмар. Многочисленные попытки Павла хоть что-нибудь узнать о жене не дали никаких результатов, оставалось ждать и надеяться на чудо, которого, к сожалению, не произошло, — Валентина была осуждена на длительный срок и отправлена в лагерь строгого режима. Всю войну Павел был на фронте, имел много боевых наград, в 1943 году, перед большим контрнаступлением наших войск, он был принят в партию, несколько раз был тяжело ранен, но, по жребию войны, остался жив и после победы вернулся в Минск. В городе, лежащем в руинах, работы для инженера-строителя было более чем достаточно. Времени на личную жизнь у Павла практически не оставалось, да он пока и не стремился устраивать свою личную жизнь: война не притупила, а ещё сильнее обострила боль от принудительной разлуки с любимой женой — семейная трагедия по-прежнему оставалась для него кровоточащей раной. Инженерная карьера Павла Васильевича Кирильчика складывалась весьма успешно: уже в 1952 году, в возрасте сорока лет, он был начальником строительного управления одного из крупнейших стройтрестов города. Друзья и особенно их жёны стали наседать на Павла: нехорошо такому интересному мужчине оставаться холостяком, когда вокруг так много молодых красивых женщин, считая, что по отношению к Валентине совесть его абсолютно чиста — ведь прошло очень много лет... Павла познакомили с Мариной. Эта миловидная школьная учительница с зелёными, цвета крыжовника, глазами понравилась Павлу, и у них начался роман. Павел был на двенадцать лет старше Марины, но выглядел довольно моложаво, несмотря на седые волосы, которые придавали ему даже некоторый шарм и делали его тёмно-карие глаза удивительно живыми. До встречи с Мариной Павлу не верилось, что к нему ещё придёт любовь. Наверное, произошёл тот самый случай, когда встретились две родственные души, две разрозненные половинки, и им захотелось соединиться — они поженились. Судьба подарила Павлу любовь прекрасной и преданной женщины. Ему было с ней хорошо, и Марине с ним — легко и надёжно. Жильцы нашего большого дома отнеслись к Марине очень доброжелательно благодаря её искренности и простоте в общении. Красивая женщина, которая ведёт себя естественно, всегда вызывает желание улыбнуться ей в ответ. Мы радовались за Павла и Марину, когда у них родился сын, они ему дали имя Валентин. Казалось, эту семью ждёт благополучная и спокойная жизнь, но судьба распорядилась иначе. В памятном 1956 году, после ХХ съезда КПСС, из лагерей и тюрем стали освобождать политзаключённых. Валентина вернулась в Минск и в горсправке узнала адрес Павла. О подробностях этой встречи я знаю, как говорится, из первых рук, так как Кирильчики были дружны с нашей семьёй. Измождённой, седой, почти беззубой — такой увидел Павел свою Валентину. Её рассказ о пережитых страданиях потряс Марину и Павла обжигающими подробностями. В лагерях Валентина отбывала свой срок на тяжёлых работах, но самое страшное было ещё до лагеря — в тюрьме, когда во время пыток у неё случился выкидыш. “Не сберегла я, Пашенька, нашего ребёночка”, — почти шёпотом произнесла Валентина. Павел не смог сдержать себя — зарыдал. В одночасье всё как-то переплелось у него в один тугой узел: радость и счастье увидеть Валентину живой, пронзительные воспоминания молодости, мысли о Марине, о сыне и о необходимости решать дальнейшую судьбу семьи. Для порядочного человека сделать нравственный выбор в этой ситуаци было непросто. Марина понимала состояние Павла, но считала, что он останется с ней: она молода, красива, а главное, у них сын, — к счастью, не поторопилась это высказать вслух. И тут Валентина, обращаясь к ним обоим, сказала: “Если не возражаете, я останусь с вами, в вашей семье, кроме вас у меня на всём белом свете никого нет. Я уже не женщина — все мои внутренности отбиты на допросах в тюрьме и надорваны непосильным трудом в лагере; буду смотреть за маленьким Валентином, как за родным внуком”. Марина весьма настороженно отнеслась к этой просьбе, многое её смущало, но категорически возразить не могла — это было бы жестоко по отношению к женщине с такой искалеченной судьбой. Павел тоже понимал щекотливость ситуации: две женщины — под одной крышей, и с обеими (в силу обстоятельств) юридически он состоит в браке. Марину и единственного сына бросать не хотел и вместе с тем не мог оттолкнуть, обрекать на одиночество Валентину. Решение было принято — Валентина стала членом их семьи. Прошло несколько лет. Как-то Павел Васильевич уволил с работы за пьянство и несоответствие занимаемой должности одного инженера, и тот, уходя, пригрозил Кирильчику: “Вы ещё пожалеете об этом!” Он написал письмо в райком партии о том, что своим моральным обликом Кирильчик П.В компрометирует звание коммуниста: он — двоежёнец, и обе жены живут с ним в одной квартире. Создаётся персональное дело коммуниста Кирильчика П.В., его исключают из партии с формулировкой: “За двоежёнство”. Одно дело быть беспартийным, совсем другое — быть исключённым. Люди старшего поколения знают, что в те годы исключение из партии — это конец карьеры, это — гражданская казнь. Сердце Павла Васильевича не выдержало — случился обширный инфаркт. На похоронах за гробом шли, поддерживая друг друга, две его жены, и парторганизация бессильна была этому воспрепятствовать. На поминках было сказано много добрых слов о покойном. Я сидел за столом рядом с пожилым человеком, хорошо запомнил его слова: “Сначала ломают хребет, потом называют это перегибом...”

В нашем 107-квартирном доме особым уважением пользовалась семья Зубаревых — Наталья Дмитриевна и Геннадий Викторович. Эта пожилая супружеская пара обладала каким-то духовным магнетизмом. Их скромно обставленная квартира была центром притяжения для людей разных возрастов. О себе могу сказать, что искал любой повод посетить Зубаревых, так как беседы с ними, людьми столь живого ума, свежей памяти и оригинальности суждений, всегда доставляли мне огромное удовольствие. Наталья Дмитриевна была настолько приветлива и гостеприимна, что не любить этого человека могли только очень глупые или очень злые люди. Она обладала тонким чувством юмора. Наталья Дмитриевна, смеясь, говорила, что мечтает дожить до такой степени богатства, чтобы жарить свиное сало на сливочном масле. Материальные трудности в те годы воспринимались без всякого трагизма, пожалуй, даже с какой-то иронией. Геннадий Викторович шутил: “Из драгоценностей у моей жены есть только золотое сердце”. Действительно, чуткость, доброта и стремление помочь другому были органичным свойством её души. Я помню жуткий случай, когда мальчик из нашего дома на велосипеде выехал на проезжую часть улицы и был сбит автомобилем. Нас всех потрясла его смерть. Велико и безмерно было горе родителей. Наталья Дмитриевна была деликатна в проявлении своей участливости к ним. Понимая, что в такой ситуации словами не утешишь, она молча и ненавязчиво находилась в этой семье ещё целую неделю и после похорон. Как много доброты и интеллигентности именно в молчании! Когда человек попадает в беду, он особенно чувствителен к знакам внимания, и тогда взгляд добрых глаз бывает важнее всяких слов. Обаяние Натальи Дмитриевны я многократно ощущал и на себе. Порой становилось даже как-то неловко — уж слишком непривычно было видеть в наше время такую искреннюю участливость и внимание.

Геннадий Викторович по образованию был биологом, хорошо знал литературу, обожал балет. Круг его интересов простирался на различные области знаний. В общении с людьми был естественен и прост, в нём не было ни тени фамильярности, высокомерия, желания подладиться под собеседника или чем-то его унизить, загнать в угол своей эрудицией — даже примитивный человек в разговоре с ним начинал ощущать себя значимым и умным. Геннадий Викторович был скромен до аристократичности. В споре никогда не повышал голоса и только краснел, когда споривший с ним говорил явные нелепости. К сожалению, Геннадий Викторович был тяжело болен, у него была астма и проблемы с сердцем, часто лежал в больнице, но не любил говорить о болезнях. Он считал, что не имеет морального права эксплуатировать чужую душу, сливая в неё свои эмоции. Эта сдержанность была проявлением глубокого уважения к людям. Он возмущался беспардонным эгоизмом тех, кто обрушивает на другого свои неприятности, даже не поинтересовавшись, в состоянии ли тот их воспринимать — у каждого и своих забот хватает. Совсем другое дело — взаимоотношения между супругами. Наталья Дмитриевна была настолько предупредительна и внимательна к мужу, что предугадывала все его желания, и прежде, чем он успевал о чём-то попросить, она уже это делала. …Супружеские пары, которые трудно, но счастливо прожили свой век, ещё долго живут в памяти тех, кто их знал, любил и восхищался ими.

Я не могу, в отличие от авторов многих воспоминаний, удивить читателя описанием встреч со знаменитостями — таких встреч у меня просто не было. По соседству с нами жили обычные люди, которые, как и все смертные, любили, ревновали, грешили, каялись и страдали. Человеческая память весьма избирательна. Например, о жизни Кирильчиков и Зубаревых я помню многое, о других же соседях — лишь отдельные эпизоды, которые, на мой взгляд, являются характерными штрихами тогдашней жизни нашего двора. К Симочке Миркиной у нас относились, я бы сказал, с некоторым сочувствием — ей постоянно не везло в любви. Симочку можно было даже считать однолюбкой, в том смысле, что каждый последующий кавалер вытеснял в её сердце память о предыдущем. Пока она была близка с мужчиной, он был для неё божеством, единственным и неповторимым, не подлежащим критике. Мужчины не ценят лёгких побед и обычно не хотят жениться на женщинах, которые уж слишком явно показывают, что мечтают о замужестве. Поэтому, когда Симочку бросали, она горько рыдала, ложилась в постель и несколько дней не поднималась. Каждый раз ей казалось, что не переживёт разрыва, но проходило время, появлялся новый идеал, и наша Симочка, полная женственности и соблазна, опять самоотверженно служила своему кумиру. Примечательной фигурой в нашем дворе была также Ванда Казимировна Лещинская, жена ответственного работника министерства торговли. Она нигде не работала, но могла похвастаться невероятной осведомлённостью обо всём, что происходило в городе и в каждой семье в отдельности. Властная, не слишком обременённая интеллигентностью, она признавала лишь один авторитет — собственного мужа, но это не мешало ей изменять ему с другими мужчинами. Самое поразительное, что Ванда Казимировна была патологически ревнива: ей не хотелось, чтобы её муж поступал с ней так, как её любовники поступали со своими жёнами. У себя в квартире эта женщина поддерживала образцовый порядок и такую идеальную чистоту, что у несведущего человека обязательно должно было возникнуть ощущение, что она чистоплотна и во всём остальном. Из представительниц слабого пола запомнилась мне ещё одна особа, Софья Адольфовна Розенталь, которую наши острословы назвали “дамой с зубастыми глазками”. Как известно, прозвище приклеивается к человеку навсегда. Софья Адольфовна обожала сына Эрнеста. Он был обычным парнем, ничем не выделявшимся на фоне своих сверстников, но мамаша считала его красавцем и воплощением всех добродетелей. Воробьихе тоже кажется, что её серенький сынок-воробышек не чирикает, а поёт, притом не хуже соловья. Софья Адольфовна полагала, что, наверное, нет на свете девушки, которая была бы достойна Эрнеста. Её придирчивые глазки всегда выискивали изъяны в наружности потенциальных невест сына, и на экзаменах-смотринах все претендентки проваливались. В результате, Эрнест, пока была жива мать, оставался холостяком. Софья Адольфовна считала, что обладает исключительным чутьём на людей, и настаивала, чтобы Эрнест прислушивался только к её советам. Она хотела безраздельно владеть сыном и вместе с тем желала ему счастья. Прав был классик: ...”каждая несчастливая семья несчастлива по-своему“.

Продолжение