Фрагменты из воспоминаний

Часть 1

Почему я стал писать мемуары?

Очень давно, кажется, в 70-х годах, я прочитал роман Томаса Манна “Будденброки” и обратил внимание на то, что у Будденброков была толстая книга, в которую из поколения в поколение записывались события, происходившие в семье. И я подумал: мы ничего не знаем о своих предках, а наши потомки ничего не будут знать о нас. Поэтому я предложил своим близким описать свою жизнь. Отец, мать и брат Борис тогда с энтузиазмом взялись за это дело; я же — хотя сам и предложил — так и не удосужился начать писать. Я даже не стал читать то, что написали родители, считая, что всё о них знаю. Сейчас же, когда я состарился (31-го августа 2005-го года мне исполнилось 80 лет), я с большим интересом прочитал их мемуары и нашёл там много интересного и волнующего. И я понял, что когда-нибудь моим детям, внукам или правнукам также будет интересно узнать, как прожил свою жизнь их предок и что его волновало. Кроме того, я хочу, чтобы из моих записок можно было увидеть, какое это было время, в котором я жил, и какие люди меня окружали.

Мой брат Абрам

В 1943 году мои родители получили извещение: “Ваш сын, сержант Томчин Абрам Залманович, за социалистическую Родину, верный военной присяге, проявил геройство и мужество, погиб 5 сентября 1943г. Похоронен с отдачей воинских почестей в районе Дзержинский Сумской области”. Абрам родился в 1922 году. Он был самым добрым из нас — мягким, несколько наивным, старался всем помочь. Мама рассказывала, что в первые дни войны они прятались от немецких бомб в яме, которую вырыли на огороде. Абраша не лез в яму, оставался в доме, объясняя это так: “Если вас засыплет землёй, я буду откапывать”. Доброта Абраши как-то привела к серьезным неприятностям. Это был 1934-ый год. После убийства Кирова в стране начался большой террор. Абраша учился в 5-м классе 27-й еврейской школы (тогда в Минске ещё были еврейские школы), а я — во 2-ом классе этой же школы. Один ученик в абрашином классе нарисовал портрет Зиновьева, который в то время уже был арестован как враг народа, и показал этот портрет учителю. Разразился скандал. На собрании было принято решение: исключить этого ученика из пионеров, как пособника врага народа. Абраша выступил в защиту товарища. “Я ничего не вижу плохого в том, что он нарисовал Зиновьева, — заявил Абраша. — Это не значит, что он сторонник Зиновьева”. Поднялся шум, и было заявлено, что Абраша тоже враг народа и его тоже нужно исключить из пионеров. Узнав об этом, папа явился в школу и с возмущением заявил директору: “Как вы можете 12-тилетнего мальчика называть врагом народа? Я буду жаловаться в ГорОНО”. Жаловаться он не ходил, а из школы позвонили “куда следует”, рассказали, что Залман Томчин поддерживает вражеское выступление своего сына, — и папу уволили с работы. А в школе продолжались собрания. Мне, ученику 2-го класса, приходилось под диктовку учительницы писать записки родителям учащихся: “Вы приглашаетесь на собрание с повесткой дня: “О троцкистско-зиновьевских выступлениях отдельных учеников и их родителей”. И я знал, что это будут обсуждать моего брата и моего отца. Интересно, что отец “художника” сразу осудил поступок своего сына и от него отвязались, а сосредоточили весь пыл революционной критики на Абраше и папе. Слава Богу, что скандал постепенно затих. Очевидно, это дело попало к умному следователю, который понял, что оно выеденного яйца не стоит. Повезло. В то время люди за более невинные слова и поступки попадали в тюрьму и даже лишались жизни. Когда началась война, родители и Абрам эвакуировались. По состоянию здоровья (проблемы с лёгкими) Абрам имел отсрочку от призыва в армию, но не захотел этим воспользоваться и добровольцем ушёл на фронт, был сержантом в сапёрных войсках и погиб в 1943-м году. Каждый год, в день гибели Абраши, мама носила цветы к памятнику Победы, установленному в Минске на площади Победы. “У меня другой его могилы нет”, — говорила мама. Я часто вспоминаю своего брата Абрама, который в 21 год трагично закончил свою жизнь.

Минская Спецшкола ВВС

В 1939 и 1940 годах чувствовалось приближение большой войны. А малые войны Советский Союз вёл одну за другой. Воевали с японцами на Дальнем Востоке — на озере Хасан и Халхин-Голе. Воевали с Финляндией. По тайному соглашению с немцами заняли половину Польши — считалось, что подали руку помощи братьям Западной Украины и Западной Белоруссии. Пропаганда — радио, печать — постоянно убеждала народ в мощи и непобедимости Красной Армии. “Если завтра будет война, то воевать мы будем на территории противника”, — заявил маршал Ворошилов. На трудовом фронте “завинчивали гайки”. Был принят закон об уголовной ответственности за опоздания на работу и за прогулы. Уголовно наказывался также самовольный уход с работы. Ввели положение, по которому забирали в армию юношей, окончивших 10-й класс средней школы, причём поступление в институт не было поводом для отсрочки. Затем ввели плату за обучение в старших классах средней школы: 8-ом, 9-ом и 10-ом, а также в высших учебных заведениях; стипендии в ВУЗах сохранили только для круглых отличников. С целью подготовки квалифицированных рабочих для промышленности и сельского хозяйства были открыты школы фабрично-заводского обучения (ФЗО) и ремесленные училища; условия там были неплохие — бесплатное питание и форменная одежда; принимали туда подростков моего возраста. Я тогда учился в 8-м классе. Многие мальчики моего класса ушли учиться в ремесленные училища. Я остался в школе. Но через некоторое время в нашу школу пришёл военный лётчик агитировать поступать в открывающуюся с нового года Специальную школу военно-воздушных сил. Туда принимали учеников 8-го, 9-го и 10-го классов средней школы. Уж очень была красивая авиационная форма на этом агитаторе, да и лётчики в то время были в большом почёте. И все оставшиеся ребята нашего класса, кто чувствовал себя более или менее здоровыми, подались в эту школу, в том числе и я. Родители не очень были довольны моим выбором. Мама говорила: “Ведь ты всю жизнь будешь военным, и тебе придётся летом в жару ходить в сапогах”. Моя наивная мама считала тогда это самыми большими тяготами армейской службы. Я потом часто вспоминал её слова, когда приходилось трудно в армии. У нас в семье детям давалась определенная свобода выбора, и я поступил в эту школу. Среди учеников Спецшколы были дети больших начальников. В моём классе учился Валентин Пономаренко, сын Первого секретаря ЦК ВКПБ (б), и Сазонов, сын командующего артиллерией Белорусского Военного округа, а в 9-ом классе учился сын Командующего войсками Белорусского Военного округа генерала армии Павлова. Генерал Павлов был участником войны в Испании, Героем Советского Союза, сделал головокружительную карьеру в связи с тем, что во времена великого террора был уничтожен почти весь генералитет Красной Армии. В первые дни войны Павлов был обвинён в плохом управлении войсками и расстрелян. Был ли он виноват в действительности или стал просто “козлом отпущения” за неудачи начала войны, сказать трудно. Своих соучеников по Спецшколе Павлова и Сазонова я потом, во время войны, не встречал и ничего о них не знаю, а с Валентином Пономаренко мне приходилось видеться. Учились в этой школе дети и других высокопоставленных родителей и все они находились на особом, привилегированном положении. Так как это была Спецшкола Военно-Воздушных Сил, то каждый учебный класс считался взводом. Пономаренко и Павлов, единственные среди учеников, были назначены командирами взводов, в то время как в других взводах командирами были учителя. На занятия и с занятий Пономаренко, Павлов и Сазонов ездили на служебных автомобилях своих родителей. Если теперь говорят, что когда-то партийные и советские боссы вели себя скромно, я с этим не могу согласиться: скромных среди них я что-то не встречал. Весной 1941 года ученики, закончившие 10-ый класс, уехали в лётные училища. Насколько мне известно, никто из них лётчиком так и не стал, так как началась война, и их отправили на передовую — в бой. Мало кто из них остался жив, во всяком случае, я никого позже не встречал. Ученики же, окончившие 8-ой и 9-ый классы были отправлены в школьный лагерь, который располагался при военном аэродроме, в 100 км от Минска, в районе станции Приямино, что на железнодорожной магистрали Минск-Москва. Однако я в этот лагерь не попал, так как с группой из 100 учеников был оставлен в Минске для подготовки к участию в физкультурном параде, который был назначен на 30-ое июня.

Начало войны

Физкультурному параду не было суждено состояться. 22-го июня 1941-го года мы услышали по радио выступление Наркома по Иностранным Делам Молотова. Он сообщил, что Германия без объявления войны напала на нас и, перейдя границу, захватила часть территории СССР. Свою речь он закончил словами: “Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами”. Мои родители понимали всю трагичность случившегося. У меня, как и у других подростков, ощущение было тревожно-возбуждённое. Это же интересно — война! Мы верили в силу нашей армии и не сомневались, что очень скоро она перейдёт в наступление и будет воевать на территории врага, как неоднократно утверждали наши вожди. Но уже на следующий день стало ясно, что дела идут плохо. Мы, ученики Спецшколы, получили приказ переселиться в общежитие. Я сложил свой чемодан, мама отдала мне последние 20 рублей, которые у них были, и проводила до ближайшего угла. Она хотела меня поцеловать, но я воспротивился, помахал ей только рукой — и мы расстались. Как я мог предположить, что расстаёмся на годы? Мне шёл 16-ый год — и в этот день закончилось моё детство. Я навсегда ушёл от опёки родителей, и решения, от которых зависела порой моя дальнейшая судьба, приходилось принимать самому. 24-го числа немцы начали бомбить Минск. Сначала бомбёжке подверглась юго-западная часть города: аэродром и железнодорожная станция. Мы взобрались на крышу общежития и наблюдали, как падают и взрываются бомбы. Странно было, что мы не видели в небе наших “лучших в мире” истребителей, которые должны были сбивать фашистские бомбардировщики. Наш энтузиазм и уверенность сильно поубавились. Я очень волновался за родителей, так как наш дом находился в районе, который бомбили. Телефона у нас в доме, конечно, не было (его у нас и позже никогда не было, даже спустя 50 лет после описываемых событий, до самой смерти моих родителей). Нам сказали, чтобы мы готовились отправиться пешком в лагерь, что в 100 км от Минска. План был такой: во второй половине дня под руководством учителя Гилькина мы строем пойдём в столовую Политехнического института, получим там продукты на дорогу и отправимся маршем в лагерь. Но когда мы построились и вышли за ворота общежития, началась бомбёжка северо-восточного района Минска. Бомбы падали почти рядом. Строй рассыпался, и все побежали. Когда свистела падающая бомба, мы прятались кто куда. Меня охватил дикий страх. Я заскочил в канаву, вырытую для прокладки труб, и улёгся там, прижавшись к земле, но потом поднял голову и обнаружил, что в канаве я один, выскочил и помчался в подворотню, где прятались люди. Так под бомбёжкой мы бежали в сторону Московского шоссе. Ни о каких продуктах на дорогу никто и не думал. Когда бомбёжка прекратилась, мы были уже далеко за городом. Обождали отставших, построились и зашагали по шоссе в сторону лагеря. Впереди нашей колонны ехал на велосипеде учитель Гилькин. Московское шоссе было заполнено толпами покидающих город жителей. Попадались разрозненные группы военных, которые двигались почему-то в ту же сторону, что и мы. На обочинах дороги лежали убитые и раненые. Последние просили о помощи. Никто к ним не подходил, каждый был занят собой, и раненые посылали нам вслед свои проклятия, обвиняя в трусости и измене. Было впечатление, что из города бегут все: на милицейских автомобилях — милиционеры, на пожарных машинах — пожарники, на служебных автомобилях — начальство. Все, кто мог достать транспорт, автомобильный или гужевой, погрузили свои семьи и наспех собранные пожитки и мчались на восток. Остальные устраивались, как могли. Кто нёс поклажу на плечах, кто использовал ручные тележки, детские коляски, велосипеды. Было впечатление, что наступил конец света — все в панике бегут, куда глаза глядят. Мои родители, брат Абрам и сестра Поля уходили из Минска 26-го июня вечером. Шли они по Могилёвскому шоссе. Папа в своих воспоминаниях очень образно описал обстановку на дороге. “Всё шоссе было забито людьми. Все бежали, — пишет папа. — Мы видели старуху верхом на корове; молодую женщину, толкающую детскую коляску, в которой лежал ребёнок и какие-то пожитки; мужчину, который связал два велосипеда и таким образом вёз свой домашний скарб; безногого инвалида, который передвигался верхом на доске с колёсиками, отталкиваясь руками от поверхности дороги”. Я и остальные ученики Спецшколы продолжали свой путь по Московскому шоссе. Шли долго. Стемнело. Позади было красное зарево — Минск горел. Я ужасно устал, видимо, был физически слабее других ребят и менее вынослив. Гилькин и большинство ребят не хотели останавливаться, стремясь подальше уйти от немцев. Очень хотелось есть, но никакой еды не было. Я совсем пал духом, был уверен, что все мои родные погибли при бомбёжке. Мною овладела жуткая, парализующая волю апатия — всё стало безразлично, хотелось только отдохнуть. Я вышёл из строя и улёгся на траву около дороги. Моему примеру последовали еще двое ребят, которые, как и я, выдохлись и обессилели. А колонна наша ушла вперёд... Не спалось. Выпала роса, стало холодно. Я предложил своим компаньонам встать и идти догонять колонну, но они отказались. Я пошёл один. Мимо проезжали машины, но никто не откликался на мои просьбы подвезти. И тогда я побежал за грузовой машиной, в кузове которой на узлах сидели какие-то люди, догнал её, ухватился за задний борт и залез в кузов. Те, кто были в кузове, что-то ворчали в мой адрес, но я не обращал на них внимания. Через какое-то время машина остановилась — кончился бензин. Я слез и пошёл вперёд. Рассвело. В стороне от дороги я увидел деревню, направился туда, надеясь купить что-либо поесть — у меня было 20 рублей, которые мне дала мама при прощании. Никто из крестьян продавать еду не хотел, но подсказали, что в деревне есть столовая. Я дождался её открытия и стал в тот день её первым посетителем. Покушав, вернулся к дороге и сел на обочине. Было ясное утро, солнышко пригревало, пели птички, и на душе полегчало. Я стал думать, что мои родные, скорее всего, спаслись, ведь вон сколько людей шло по дороге. Наверное, и мои где-то идут. И вдруг я увидел, что по дороге движется наша колонна. Оказалось, что они всё-таки сделали привал, а я обогнал их, когда ехал на машине. Я совсем приободрился — уже не одинок. Я сообщил своим товарищам о столовой, и все побежали туда, но там им сказали, что продукты кончились. Было ли это правдой, сказать трудно. Итак, я продолжил путь вместе со своими товарищами. В конце концов, мы добрались до нашего лагеря в Приямино. Жили наши ученики там в палатках. Мы поели и отдохнули. Ситуация в лагере оказалась достаточно сложной: почти всё наше начальство куда-то пропало. Остался один политрук. Военным было не до нас. Самолёты вылетали на боевые задания, и далеко не все возвращались на свой аэродром. В конце концов, нас собрали и предложили расходиться по домам. Те, кто были из Гомеля, Витебска, Могилёва и других восточных городов Белоруссии, ещё могли попасть домой, а куда было идти минчанам, ведь 28-го июня немцы заняли Минск. Кое-кто решил пробираться домой, несмотря на опасность попасть к немцам. Но, конечно, ни один еврей (а у нас в школе их было немало) на такое пойти не мог. Мы уже знали, как немцы относятся к евреям. Когда мы спросили, а что делать минчанам: не идти же нам к немцам, — политрук сказал: “Пробирайтесь в Оршу, а я там вас встречу”. Он нагрузил машину продуктами и уехал. Больше мы его не видели. Таким образом, нам пришлось самим решать свою дальнейшую судьбу. Собралось нас человек 50 — тех, кто не мог или не хотел возвращаться домой; решили пробираться в Москву и поступать там в Московскую Спецшколу ВВС. Мы выбрали старшего по фамилии Лившиц, одного из тех, кто закончил 9-ый класс и был повзрослее. В дальнейшем он проявил себя хорошим организатором и оставался нашим лидером и тогда, когда мы уже учились в Свердловске. Позже к нашей группе присоединился и учитель Гилькин со своим велосипедом. Гилькину и Лившицу пришлось решать нелегкие задачи. Ведь мы не имели ни денег, ни проездных документов, а нужно было как-то ехать и питаться. Кое-кто прихватил с собой казённые одеяла и по дороге променял их на продукты, но этого хватило не на долго. Ехали мы в основном в поездах без билетов. На железнодорожных станциях Лившиц и Гилькин отправлялись к военному коменданту, объясняли, кто мы такие, и, если попадался добросердечный комендант, он давал распоряжение покормить нас вместе с военными, которые останавливались на этой станции, а иногда даже выписывал паёк на дорогу. Если комендант следовал букве закона, то отказывал нам, так как мы военными фактически не были. И тогда каждому приходилось решать свои проблемы самостоятельно. Те, у кого ещё были деньги, покупали еду в государственных столовых или магазинах; те, кто захватил из лагеря одеяла, обменивал их на продукты у населения; кто-то использовал другие методы. У меня таких возможностей не было и приходилось голодать. Вообще во время войны я больше всего натерпелся от голода. И когда я перечитывал свой дневник, который начал вести почти с самого начала войны, то оказалось, что в основном я писал о еде и этот дневник сжёг — теперь об этом сожалею: там было много интересных фактов, которые я со временем позабыл. Итак, ехали мы как придётся: в пассажирских поездах, в товарных вагонах и даже как-то я с приятелем устроились на тендере паровоза. Вылезли мы оттуда чёрными, как негры, — от угольной пыли и сажи. Я не помню, где мы мылись по дороге и мылись ли вообще. Иногда кто-то отставал от поезда, в котором ехало большинство группы, но потом, как правило, догонял остальных. Регулярность движения поездов была нарушена, они подолгу простаивали на станциях и даже на перегонах между станциями. Поэтому, отстав от поезда, мы не очень беспокоились, надеялись настичь его, забравшись в другой, следующий за ним поезд. Иногда даже удавалось догнать свой поезд пешком, настолько медленным было движение на железных дорогах. Если была угроза бомбардировки немецкими самолётами, состав останавливался, и пассажиры укрывались в ближайшем лесу, в канавах, во ржи — в общем, как придётся И как мы радовались, когда видели, что наши истребители атакуют фашистов. К сожалению, это было редко, и ещё реже можно было увидеть, чтобы наши сбили немецкий самолёт. Ходили разные слухи о немецких десантах, парашютистах и шпионах. Каждый человек, кто чем-то выделялся, вызывал подозрение, в том числе — и мы. Наша форма одежды отличалась от военной: например, мы носили брюки навыпуск, а все военные носили галифе, заправленные в сапоги. Особенно подозрительно выглядел преподаватель Гилькин, одетый в ту же форму, что и мы, но он был взрослым мужчиной и к тому ещё брюнетом с усиками, как у Гитлера. Так, в Орше его арестовали, и нашёлся даже свидетель, утверждавший, что видел, как Гилькин спускался на парашюте и при нём болтался велосипед. Дело это могло закончиться печально — ведь тогда с подозрительными лицами не церемонились, но Гилькину повезло: когда его привели в комендатуру, там оказался какой-то его знакомый, и Гилькина отпустили. Двое наших ребят, отставшие от группы, были захвачены немецкими десантниками. Немцы посадили их в коляски мотоциклов и повезли куда-то. Ночью в лесу им удалось бежать, и они нас догнали. Но дело это имело последствия. Когда мы приехали в Свердловск, то проходили там мандатную комиссию, чтобы поступить в Спецшколу, и тех двоих не приняли, так как посчитали, что они были в плену у немцев... Первая наша большая остановка была в Орше. Замполита, который обещал нас в Орше встретить, мы не нашли и разбрелись кто куда в поисках продуктов. Именно тогда и задержали Гилькина. Я в Орше ничего из еды не раздобыл. Когда мы сели в поезд ехать дальше, то тот, кто имел что-нибудь поесть, не спешил поделиться с кем-либо и жевал, притворяясь, что не видит голодных взглядов своих соседей. И тут Гена Павлович, который не был моим близким другом, отрезал от буханки хлеба, раздобытой в Орше, большой ломоть и дал его мне — в той обстановке это был достойный поступок, которого я никогда не забуду. Сейчас многие в своих воспоминаниях пишут, что местные жители и вообще первые встречные делились с ними последним куском. Конечно, такое было, но это не было характерным. Как правило, в то трудное, жестокое время, каждый в первую очередь заботился о себе. Может быть, я не прав, но думаю, что война, тюрьма, голод, нужда не облагораживают человека, а, наоборот, выявляют его животные инстинкты. Мы по-прежнему продолжали пробираться к Москве, пока не попали в Серпухов, где наконец достигли цели нашего путешествия. Случилось это так. Мы расположились на траве в скверике возле вокзала, а Лившиц и Гилькин отправились к военному коменданту раздобыть для нас обед и продукты на дорогу. Они долго не возвращались. И вдруг к нам подошли два командира (офицерские звания были введены позже) и приказали построиться. На наши вопросы они не отвечали. Когда мы построились, они встали во главе колонны и велели следовать за ними. Мы шли и гадали, куда нас ведут. Шли довольно долго и пришли в Серпуховское военное авиационно-техническое училище. Там нас помыли в бане, сытно и вкусно накормили и уложили спать в мягкие чистые постели. Мы себя чувствовали, как в раю. Ещё бы. Мы уже около месяца были в пути, немытые и голодные. На следующий день мы все, как один, подали рапорты с просьбой зачислить нас курсантами этого училища. Нам ответили, что по возрасту мы не подходим для службы в армии, но командование училища обратится в Москву за указаниями: что с нами делать. “А пока отдыхайте”, — поступила команда. После нескольких дней ожидания, из Москвы поступило распоряжение направить нас в Свердловскую спецшколу ВВС. Больше мы не пробирались голодными неизвестно куда. Нам выдали паёк на дорогу и проездные документы на Урал, в город Свердловск. Абрам Томчин. Погиб на фронте Великой Отечественной войны в 1943 году. Израиль Томчин. Спецшкола военно-воздушных сил. 1941 год.