English
РусскийВ то время я гостила на Земле... Впечатления от одного моноспектакля
Май 31, 2007 - 14:30
Рубрика:
Медленно гаснет свет, медленно раздвигается чёрный занавес и на экране за ним появляются чередующиеся образы: Анна Ахматова в гробу со склоненным над ней лицами, одно из них — Иосифа Бродского. Другая фотография, одна из последних прижизненных — в профиль в шали. Лица Ахматовой, глядящие из 50-х годов... 40-х, 30-х, 20-х, 10-х, Аня Горенко — в Севастополе, ей лет 10, малышка Анечка с лицом, на котором уже начертана Судьба, и сцена становится совершенно черной, только музыка — какой-то дивный вальс 10-х годов прошлого века.
До того, как погас свет, со сцены прозвучало стихотворение:
Здесь всё меня переживет,
Всё, даже ветхие скворешни,
И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелет.
И голос вечности зовет
С неодолимостью нездешней,
И над цветущею черешней
Сиянье легкий месяц льет.
И кажется такой нетрудной,
Белея в чаще изумрудной,
Дорога не скажу куда...
Там средь стволов еще светлее,
И всё похоже на аллею
У царскосельского пруда.
Я понимаю, что по правилам надо начинать аплодировать, но в горле комок, состояние полной комы. Вероятно, и у других зрителей. Потому что никто не аплодирует. Все сидят молча. Где-то задним сознанием опять вспоминаю, что надо начинать хлопать, что создатели спектакля, должно быть, волнуются, боясь, что их творение — плод многомесячных репетиций и многолетних кропотливых исследований жизни и творчества Анны Ахматовой — провалилось, потому что в зале тишина, я все понимаю... а руки не поднимаются. Но ведь встреча с Божественным и не предполагает аплодисментов. Слезы, просветление, осознание ничтожности вседенных тревог и чаяний — то, что древние греки называли катарсисом, но не аплодисменты. Наконец, на сцене появляется Жанна Владимирская, и тут все, как по команде, встают и начинают хлопать. Крики «Браво!», «Спасибо!», кто-то вытирает глаза, кто-то подбегает ко мне и спрашивает: «Как можно после этого жить так, как мы живем?»
Еду домой и вспоминаю спектакль, стараясь не растерять, никогда не растерять то волшебное и высокое, что он пробудил. Дома сразу телефонный звонок. Это подруга, которая была со мной на спектакле. «Прости, что я так поздно, но мне надо с кем-то поделиться впечатлениями, я просто должна с кем-то об этом поговорить. Этот спектакль — это такое событие, это от Бога, я не понимаю, как она это делает, она не играет, она живет, творит на наших глазах, это такое таинство и такое чудо. Я столько поняла о Боге и о мире, о творчестве, чего я не понимала раньше!..».
Мы обсуждаем спектакль. Сейчас почти час ночи, но я решила не ложиться спать, пока не запишу свои впечатления. Потому что боюсь их растерять, забыть в сутолоке моей немного сумасшедшей жизни. Я не хочу этого забыть никогда.
Я пишу о только что увиденном моноспектакле «В то время я гостила на земле» Анна Ахматова: Жизнь и Судьба. Театральный буклет гласит: «Сценическая композиция Жанны Владимирской. Режиссер Алексей Ковалев».
Очень честно признаюсь, что, идя на спектакль, я немного побаивалась «актерского» пафоса при чтении стихов, а также экзальтации либо «бытовой» интерпретации каких-то моментов жизни Ахматовой. Я боялась напрасно...
Жанна Владимирская в моноспектакле «В то время я гостила на земле»
Ширма, «ахматовское» кресло, письменный стол, пустая рама, в которой появляются фотографии людей, о которых вспоминает Ахматова, говорящая сквозь «маску» Жанны Владимирской. Почему я употребила слово «маска»? Жанна — а она профессиональная и предельно одаренная актриса — сознательно или неосознанно отказалась от «перевоплощения» — она не играла Ахматову, но как бы взяла на себя роль ее «маски». Это перекликается с несколькими значительными ахматовскими стихами, аллюзорно отсылающими к античной трагедии, а также с образом Седьмой Симфонии Шостаковича:
И со мною моя «Седьмая»,
Полумертвая и немая,
Рот ее сведен и открыт,
Словно рот трагической маски,
Но он черной замазан краской
И сухой землей набит.
«Масковость» также соответствует Первой части «Поэмы без героя», закодированно описывающей предреволюционный «маска-рад».
На мой взгляд, такой подход к решению сложнейшей и тончайшей задачи передачи сущностных моментов жизни и творчества великого поэта, «культово» очень грамотен. Во всех культах — а культура, по замечанию Евгения Шифферса, происходит от культа — всегда было строжайшее табу на любое изображение реального человека, тем более на имитацию реального человека. Так вот, Жанна Владимирская не пыталась изображать Ахматову, но транс-лировала ее единую с творчеством жизнь, осознанную сквозь призму ахматовских стихов и биографических записей разных времен. Сквозь невидимую «античную маску» высветлилась «икона» — образ, обладающий энергией первообраза. В данном случае первообраза Анны Андреевны Ахматовой.
Сюжетно это выглядело так. Спектакль начинается с текста Ахматовой, написанного в больнице незадолго до смерти. И вот первое стихотворение:
Забудут? — Вот чем удивили,
Меня забывали сто раз,
Сто раз я лежала в могиле,
Где, может быть, я и сейчас,
А Муза и глохла, и слепла,
В земле истлевала зерном,
Чтоб после, как Феникс из пепла,
В эфире восстать голубом.
Спектакль о добровольно принятом бремени Дара, достойно пронесенного сквозь жизнь. О творчестве как о «Велении Божием», коему послушна Муза. О Даре не только как о неизбежном бремени, но и как о спасительном выходе в невидимые планы, преображающие и осветляющие реальность. О том, о чем писал в «Письмах о русской поэзии» и что подтвердил всею своею жизнью и смертью прекрасный поэт, первый муж Ахматовой, убиенный Николай Гумилев: о единстве жизни и творчества и об ответственности поэта за свои творения. Публика в зале плакала, смеялась, застывала в воссозданном Жанной процессе творения, рождения Стихотворения, органично нисходящего, уловленного в наш вещественный мир из мира тонкого, увиденного во вдохновении и перекодированного на наш земной человеческий язык.
Ни один из важных, решающих моментов жизни Анны Ахматовой в спектакле упущен не был. Это удивительно, как удалось создателям спектакля вместить «настоящий двадцатый век», запечатленный в творчестве Поэта, в рамки одного единственного спектакля!
И каждый из этих моментов выкристаллизовался в стихотворение или в стихи, совершенно точно, безошибочно опознанные создателями спектакля. Вот Ахматова рассказывает, как она нашла место расстрела Гумилева, место двух ям, в которые большевики свалили десятки расстрелянных по Таганцевскому делу. На этом месте выросли высокие белые цветы, которые, как записала Ахматова и как мне лично подтвердил ее и Николая Гумилева сын Лев Николаевич, она собрала. Боль невыносимая, непередаваемая, высветляется в стихах и становится высокой Поэзией:
На пороге белом Рая
Оглянувшись, крикнул: «Жду!»
Завещал мне, умирая,
Благостность и нищету.
Благостность и нищету она пронесла и сохранила через всю свою жизнь — суетной славы и страшного, убийственного забвения, и именно это убедительно выявила в своем прохождении через жизнь и творчество Ахматовой Жанна Владимирская.
При чтении стихов, а также воспоминаний Ахматовой о дорогих ей людях, об эпохе, свидетельницей которой она была, Жанна отказалась от «ахматовской» интонации, сохраненной в прижизненных записях великой Плакальщицы Всея Руси. Она их про-живала, пре-творяла. Проживала отрешенно от всего «земного», проживала так явственно, что проживали и зрители, плача и сдерживая дыхание, и порой казалось, что в лице актрисы — долго искала подходящее слово, «актриса» в данной ситуации слово неподходящее, но другого я не нашла — проступает лик Той, чью жизнь она за менее чем три часа воссоздала в плане, который я осмелюсь назвать Творчество-о-Творчестве.
При этом ни одного момента экзальтации, ни единой суггестивной интонации. Просто слова Анны Андреевны в ее порою начинаемых или продолжаемых и никогда не законченных воспоминаниях и в ее всегда совершенных стихах. Стихах — спасении, стихах — вос-хождении, вос-хищении, преображении реальности.
В нехронологическом беге Времени перед зрителями катилась волнами Жизнь-Творчество-Судьба, трагически и восхИщенно соединенные в лице Анны Андреевны Ахматовой. Никогда не падшие, не предавшие себя, не преданные Творцом, воздающим за любовь к Себе бременем и Даром творчества. И, конечно, тончайший юмор самой Анны Андреевны, умевшей, по воспоминаниям современников, рассмешить друзей до коликов, и юмор близких ей людей. Юмор самой высокой пробы, на который зал реагировал взрывами искреннейшего смеха.
Так было. Зал застывал, переставал дышать, плакал, смеялся.
И в этом зале — я почувствовала — кроме видимых зрителей были из-за гроба Анна Андреевна Ахматова с людьми, ею любимыми и ее любящими — Николаем Гумилевым, Осипом и Надеждой Мандельштам, Владимиром Шилейко, Николаем Пуниным, Борисом Анрепом, Валерией Срезневской, Николаем Недоброво, Борисом Пастернаком, Лидией Чуковской, Исайей Берлиным, женщинами из тюремных очередей, всем «стомильенным народом», которым кричали стихи Ахматовой. Эта толпа «неузнанных и пленных голосов», слышимая Ахматовой в то время, как она записывала свои «просто продиктованные строчки», таинственно опознанная даром другого человека — Жанны Владимирской — застыла в трансе, когда погас свет в зале, застыла вместе с изумленной публикой живых еще, остро ощутивших себя живыми в свидетельстве высочайшего таинства Творчества, воссозданного авторами этого мистерийного действа, названного ими «В то время я гостила на земле. Анна Ахматова: Жизнь и Судьба».
Конец спектакля, когда занавес на задвигается, но раздвигается символизирует новые Жизнь и Судьбу Анны Андреевны Ахматовой в голубом эфире Бессмертия.
Жанна Владимирская в моноспектакле «В то время я гостила на земле»
Ширма, «ахматовское» кресло, письменный стол, пустая рама, в которой появляются фотографии людей, о которых вспоминает Ахматова, говорящая сквозь «маску» Жанны Владимирской. Почему я употребила слово «маска»? Жанна — а она профессиональная и предельно одаренная актриса — сознательно или неосознанно отказалась от «перевоплощения» — она не играла Ахматову, но как бы взяла на себя роль ее «маски». Это перекликается с несколькими значительными ахматовскими стихами, аллюзорно отсылающими к античной трагедии, а также с образом Седьмой Симфонии Шостаковича:
И со мною моя «Седьмая»,
Полумертвая и немая,
Рот ее сведен и открыт,
Словно рот трагической маски,
Но он черной замазан краской
И сухой землей набит.
«Масковость» также соответствует Первой части «Поэмы без героя», закодированно описывающей предреволюционный «маска-рад».
На мой взгляд, такой подход к решению сложнейшей и тончайшей задачи передачи сущностных моментов жизни и творчества великого поэта, «культово» очень грамотен. Во всех культах — а культура, по замечанию Евгения Шифферса, происходит от культа — всегда было строжайшее табу на любое изображение реального человека, тем более на имитацию реального человека. Так вот, Жанна Владимирская не пыталась изображать Ахматову, но транс-лировала ее единую с творчеством жизнь, осознанную сквозь призму ахматовских стихов и биографических записей разных времен. Сквозь невидимую «античную маску» высветлилась «икона» — образ, обладающий энергией первообраза. В данном случае первообраза Анны Андреевны Ахматовой.
Сюжетно это выглядело так. Спектакль начинается с текста Ахматовой, написанного в больнице незадолго до смерти. И вот первое стихотворение:
Забудут? — Вот чем удивили,
Меня забывали сто раз,
Сто раз я лежала в могиле,
Где, может быть, я и сейчас,
А Муза и глохла, и слепла,
В земле истлевала зерном,
Чтоб после, как Феникс из пепла,
В эфире восстать голубом.
Спектакль о добровольно принятом бремени Дара, достойно пронесенного сквозь жизнь. О творчестве как о «Велении Божием», коему послушна Муза. О Даре не только как о неизбежном бремени, но и как о спасительном выходе в невидимые планы, преображающие и осветляющие реальность. О том, о чем писал в «Письмах о русской поэзии» и что подтвердил всею своею жизнью и смертью прекрасный поэт, первый муж Ахматовой, убиенный Николай Гумилев: о единстве жизни и творчества и об ответственности поэта за свои творения. Публика в зале плакала, смеялась, застывала в воссозданном Жанной процессе творения, рождения Стихотворения, органично нисходящего, уловленного в наш вещественный мир из мира тонкого, увиденного во вдохновении и перекодированного на наш земной человеческий язык.
Ни один из важных, решающих моментов жизни Анны Ахматовой в спектакле упущен не был. Это удивительно, как удалось создателям спектакля вместить «настоящий двадцатый век», запечатленный в творчестве Поэта, в рамки одного единственного спектакля!
И каждый из этих моментов выкристаллизовался в стихотворение или в стихи, совершенно точно, безошибочно опознанные создателями спектакля. Вот Ахматова рассказывает, как она нашла место расстрела Гумилева, место двух ям, в которые большевики свалили десятки расстрелянных по Таганцевскому делу. На этом месте выросли высокие белые цветы, которые, как записала Ахматова и как мне лично подтвердил ее и Николая Гумилева сын Лев Николаевич, она собрала. Боль невыносимая, непередаваемая, высветляется в стихах и становится высокой Поэзией:
На пороге белом Рая
Оглянувшись, крикнул: «Жду!»
Завещал мне, умирая,
Благостность и нищету.
Благостность и нищету она пронесла и сохранила через всю свою жизнь — суетной славы и страшного, убийственного забвения, и именно это убедительно выявила в своем прохождении через жизнь и творчество Ахматовой Жанна Владимирская.
При чтении стихов, а также воспоминаний Ахматовой о дорогих ей людях, об эпохе, свидетельницей которой она была, Жанна отказалась от «ахматовской» интонации, сохраненной в прижизненных записях великой Плакальщицы Всея Руси. Она их про-живала, пре-творяла. Проживала отрешенно от всего «земного», проживала так явственно, что проживали и зрители, плача и сдерживая дыхание, и порой казалось, что в лице актрисы — долго искала подходящее слово, «актриса» в данной ситуации слово неподходящее, но другого я не нашла — проступает лик Той, чью жизнь она за менее чем три часа воссоздала в плане, который я осмелюсь назвать Творчество-о-Творчестве.
При этом ни одного момента экзальтации, ни единой суггестивной интонации. Просто слова Анны Андреевны в ее порою начинаемых или продолжаемых и никогда не законченных воспоминаниях и в ее всегда совершенных стихах. Стихах — спасении, стихах — вос-хождении, вос-хищении, преображении реальности.
В нехронологическом беге Времени перед зрителями катилась волнами Жизнь-Творчество-Судьба, трагически и восхИщенно соединенные в лице Анны Андреевны Ахматовой. Никогда не падшие, не предавшие себя, не преданные Творцом, воздающим за любовь к Себе бременем и Даром творчества. И, конечно, тончайший юмор самой Анны Андреевны, умевшей, по воспоминаниям современников, рассмешить друзей до коликов, и юмор близких ей людей. Юмор самой высокой пробы, на который зал реагировал взрывами искреннейшего смеха.
Так было. Зал застывал, переставал дышать, плакал, смеялся.
И в этом зале — я почувствовала — кроме видимых зрителей были из-за гроба Анна Андреевна Ахматова с людьми, ею любимыми и ее любящими — Николаем Гумилевым, Осипом и Надеждой Мандельштам, Владимиром Шилейко, Николаем Пуниным, Борисом Анрепом, Валерией Срезневской, Николаем Недоброво, Борисом Пастернаком, Лидией Чуковской, Исайей Берлиным, женщинами из тюремных очередей, всем «стомильенным народом», которым кричали стихи Ахматовой. Эта толпа «неузнанных и пленных голосов», слышимая Ахматовой в то время, как она записывала свои «просто продиктованные строчки», таинственно опознанная даром другого человека — Жанны Владимирской — застыла в трансе, когда погас свет в зале, застыла вместе с изумленной публикой живых еще, остро ощутивших себя живыми в свидетельстве высочайшего таинства Творчества, воссозданного авторами этого мистерийного действа, названного ими «В то время я гостила на земле. Анна Ахматова: Жизнь и Судьба».
Конец спектакля, когда занавес на задвигается, но раздвигается символизирует новые Жизнь и Судьбу Анны Андреевны Ахматовой в голубом эфире Бессмертия.
Поделиться:
