Старый муж

Старый муж, грозный муж Александр Пушкин — Иван, прикрой дверь за барыней и вели никого не пускать. Маленькая сгорбленная старушка в рыжеватом парике и кокетливой белой кружевной накидке просеменила к креслу, цепкой рукой в перстнях схватившись за спинку, ловко поместила в него хлипкое свое тело и поманила пальцем вошедшую. — Иди, Наташа, ближе, садись хоть сюда — она указала на низенький пуфик подле себя. Та присела на пуфик. Старушка оглядела ее придирчиво: — Все хорошеешь, сударыня моя. Вот, говорят, Урсула, бабка твоя, тоже была хороша несказанно. Да и маменьку твою, Наталью Иванну, бог красотой не обидел. Красавица, только дура*, прости господи. Теперь твоя Наталья нумер три — тоже, небось, красавицей растет? Сколько ей времени? Дети растут быстро как трава и расцветают незаметно как цветы*. Годок уже есть? — Нет, тетенька, годок ей будет через четыре месяца, в мае. Дама говорила тихо и головы не поднимала. Низенький пуфик не мог скрыть ее роста и статности. Простое платье серой английской шерсти, отороченное серебристым мехом и стянутое в талии широким меховым поясом, пепельные локоны, перевитые малиновой лентой, гляделись празднично и ярко в сумраке покоев. Старушка позвонила в колокольчик, вошел чинный слуга. — Степаныч, повороши, любезный, в камине — кости мерзнут. Старые кости мерзнут даже летом*. Красными угольками вспыхивал камин. Старуха глядела в его зев, набиваемый поленьями. Справа из трех больших итальянских окон в комнату лился свет январского дня. Поглядев в окно, дама увидела встрепанную черную ворону, неподвижно сидевшую на темном суку, бледное низкое небо, снег, бьющего в ладони кучера... — Ступай, Степаныч, славно поворошил — эвон как камин разгорелся. Да накидку мою прихвати с собой. Отдав накидку слуге и выждав, пока тот скрылся за дверью, старушка обратилась к посетительнице. — Ты что, сударыня моя, грустна? Аль не рада счастью сестриному? Свадьба-то была уже? — Вчера, тетенька. — Ты, Наташа, можешь передо мной не таиться. Меня ты знаешь: лишнего ни про кого не говорю: ни про живых, ни про мертвых. Да и умру скоро. Не смотри так — я, сударыня, зажилась, слыхано ли, девяносто лет минет в сентябре! Да не доживу, сердцем чую. — Не говорите этого, тетенька, не дай бог. Я осиротею без вас, у меня кроме вас и нет никого, с кем можно посекретничать. — Да ты, душа моя, не охотница секретничать. Все молчишь. Ты, чай, и маменьке ни словечка. — Вы маменьку знаете. Она и на свадьбе сестриной не была, сидит в своем Яропольце, капусту солит... — Водочку пьет? — Давно уже, оттого и сестры с нами живут. — Мужчина пьяница — проспится, женщина — никогда*. Папенька твой тоже пил дай боже... Помню, как ты родилась, а ты знаешь ли, что родилась в родовом поместье Загряжских Кариан, что под Тамбовом... так вот, родилась ты, сударыня моя, ровно через день после Бородинской баталии. Тогда в Кариане много родни по Загряжской линии собралось — из Москвы бежали, от француза, все больше дамы с детьми, как твоя мать. Сейчас уж не вспомню, прибыл твой папенька из армии или уже тогда из-за душевного своего недуга не служил, только он у нас вечером фейерверки затеял. Во славу победы на Бородинском поле и в честь твоего рождения. Грохот, огни, тарарам... А в полночь такую пальбу завел — всех перебудил, маменька твоя еле-еле его увела. Тогда ведь горя больше было, чем радости, — Москва-то за французом осталась... Дворовые, да и господа вместе с ними, плакали и молились. Старушка быстро перекрестилась, брильянты на ее пальцах блеснули в лучах камина кровавыми искрами. — Не приходит в себя папенька-то твой? — Нет, папеньке не лучше, он уже много лет в помрачении рассудка. В Москве за ним присматривают монашки, брат Дмитрий платит за уход. — Детям твоим не передалось бы! У мужа твоего тоже дед был помешанный, при живой жене сочетался браком со своей любовницей*, фальшивую бумагу справил, что жена-де его умерла. И брат его был не лучше, Петр Абрамыч: в своей деревне восточную сераль завел из крестьянских девок. Бешеная кровь, арапская. К женскому полу прилипчивая и жестокая. Знаешь, поди, что корень всем Аннибалам, Абрам Петрович, жену свою гречанку приревновал да побоями и голодом ее, лебедь белую, чуть не до смерти извел. Старушка остановилась и внимательно посмотрела на слушательницу. — Да ты что, никак плачешь? Дама на пуфике еще ниже наклонила голову, охватила ладонями лицо, плечи ее вздрагивали от беззвучных рыданий. — Что ты, Наташа, бог с тобой, — соскочив с кресла, старушка ласково обняла молодую женщину за плечи. — Что у тебя на сердце? Али правду говорят, что муж твой стал как тот бешеный Арап? — Хуже, тетенька, никакой жизни не стало. — К этому вертопраху тебя ревнует? К французу? — Жорж не ветропрах. Он благородный, нежный, учтивый. Я, тетенька, таких, как он, в жизни своей не встречала. Дама подняла лицо, облитое слезами: в чуть косящих темных глазах светилось детское обожание. — Да и не мудрено, сударыня моя, ты в семнадцать лет под венец пошла, вон уже четверых нарожала. Что ты в жизни видела? И что ему неймется, мужу твоему? Кто в свете не флиртует? Кто из дам светских не кокетничает? Будто сам молодым не был! — Он в молодости не только флиртовал, тетенька. Если бы вы знали, сколько у него было романов, да и с замужними дамами. — Ныне замужние дамы первые норовят роман закрутить. Вон кузина твоя Идалия. Зеленоглазая дьяволица.* Ей ничего не страшно, все нипочем. Все кавалергарды, что под началом ее мужа, перебывали в ее любовниках*. А муж, святая простота, только бы угощенье подали да после за зеленый стол усадили. Не муж, а божья коровка. Молодая женщина распрямилась и повела дивными плечами, высвобождаясь из-под теткиных рук. А та с неожиданным проворством ухватив племянницу за малиновую ленту в волосах, резко наклонила ее к себе: «Верно говорят, красавица, что ты у Идалии с младшим Геккерном2 встречалась»? — Отпустите, тетенька, больно. Сухонькая ладошка разжалась; бриллиантовые перстни вновь опасно блеснули; красавица повернулась к тетушке лицом, встретила взглядом застывшие, вопрошающие глаза. — Я, тетенька, не стану скрывать — встречалась. Старушка моргнула. — Два месяца тому, осенью, в Конногвардейских казармах, где Идалия поселилась с мужем после его назначения полковником. — Ты знала, что встретишь там младшего Геккерна? — Знала. Но не предполагала, что Идалия оставит нас одних. — Так уж не предполагала? Она хитрая бестия. Ты уверена, что она с ним не кувыркалась? Мне говорили, что у нее роман с Пьером Ланским... — Про Ланского мне неведомо. Далека я, тетенька, от светских сплетен. А про Жоржа скажу, что ему Идалия не интересна. Ему интересна только одна женщина во всем свете. — Ты разумеешь себя или сестру свою Екатерину? — Я, тетенька, разумею себя. — И как ты о сем узнала? Во время свидания? — Оставьте, тетенька, будто вы сами не знаете, как женщина догадывается, что ее любят. Не было бала, чтобы он не смотрел на меня — восхищенно, смиренно, издалека. — А муж твой на тех же балах смотрел на него и на тебя из своего угла. — Пусть. Вольно мужу моему на балу не танцевать, а предаваться скуке и ревности. Пожилая дама снова заняла свое место в кресле и позвонила в колокольчик. Вошел тот же слуга: — Передвинь, Степаныч, кресло мое ближе к камину. И открой, любезный, хоть одну форточку — нечем дышать. Молодая дама снова посмотрела в окно. За окном начиналась поземка, вьюжило, ворона, все так же нахохлившись, сидела на дереве, кучер исчез из поля зрения. В то время как Степаныч важно катил к камину кресло барыни, молодая дама подвинула туда же свой пуфик. Слуга подошел к окну и с силой распахнул форточку — в комнату ворвался такой жгучий ветер, что барыня замахала руками: «Закрывай, закрывай, любезный, не будем зиму впускать. Да и накидку мою мне верни». Степаныч, с поклоном отдав барыне накидку, медленно удалился. Старая барыня прикрыла глаза и, казалось, заснула, убаюканная треском поленьев и одуряющим теплом камина, но всего через мгновение, очнувшись, с живостью взглянула на молодую: — Щеки раскраснелись у тебя, Наташа, — от жары ли, от нашего ли разговору... Но раз начала — продолжай. То свидание у Идалии — оно... было любовное*? — Нет, тетенька. Да и длилось оно всего несколько минут: маленькая дочка Идалии вбежала в комнату. — А если бы не это? — Я, тетенька, трусиха и не люблю неожиданностей. Жорж на коленях просил моей любви, умолял, заклинал, даже плакал. Я ему отказала. Отказала — а так возможно было счастье... так оно было близко... Если бы за шесть лет до того, я, по приказанию маменьки, не вышла бы замуж за человека, которого не любила, с тем чтобы вырваться из домашнего плена, уйти от строгого присмотра, мелочных придирок и сцен, я бы, тетенька, узнала счастье взаимной любви. У нас с Жоржем так много общего. Родились в один год, под одной звездою — кометою двенадцатого года; оба мы любим общество, балы, наряды — словом сказать: веселье и праздник; он добродушен и беззлобен, прекрасно танцует, наконец, он красив как греческий Аполлон, в него влюблен весь Петербург. Мы словно созданы друг для друга. К тому же, он богат, приемный отец отказал ему все свое состояние. Если бы вы знали, тетенька, как унизительны долги, бедность, вечная нехватка денег. Если бы не вы, взявшая на себя оплату моих туалетов, мне не в чем было бы появляться на балах. Да, я расточительна, не умею экономить и не трясусь над каждым грошом, чего требует от меня нынешнее мое положение, огромные долги моего мужа казне и кредиторам. Но как горько сознавать, что при красоте, о которой твердят без умолку с утра и до ночи, ты родилась для нужды; как обидно не иметь ни своего дома, ни приличного выезда, вечно рассчитывать и экономить копейки! Такое ли будущее рисовалось мне и моим близким! Лицо молодой женщины все больше и больше разгоралось, в глазах полыхали молнии, голос дрожал, в нем звучали искреннее волнение и негодование, она говорила как говорят после долгого молчания, не желая и не умея остановиться. — А про Жоржа вам, тетенька, наговорили. Вовсе он не вертопрах. Жорж родился в феврале, под знаком Водолея. Все Водолеи хранят верность своей любви. — Побойся бога, Наташа. Ты говоришь чушь*. Водолей твой со вчерашнего дня женат на другой. И эта другая — родная твоя сестра. Какая тут верность, кому? — Вы, тетенька, не понимаете. На сестру падает отраженный свет. Я не свободна, а она... Помню, в детстве мадам читала нам вслух из старинной французской книжки, там рыцарь влюбляется в одну даму — Золотоволосую, а женится на другой — Белокожей. Но всю жизнь любит ту, первую. Жорж — как тот рыцарь. Молодая женщина остановилась как бы в нерешительности, стоит ли продолжать. За окном шел обильный снег, ветер, завывая, гнул деревья, вороны на месте не было. Отведя взгляд от окна, дама продолжала, понизив голос, почти шепотом. — Скажу вам правду, тетенька: сестра его преследовала. Она надоедала ему своей любовью, своими потревоженными чувствами старой девы. Зрелый возраст не сделал ее рассудительной... у нее были с ним интимные свидания*. Голос ее прервался, она перевела дыхание и выдохнула почти не слышно: «Она... она... ждет от него ребенка...». Дама зарделась и вновь опустила голову: — Увольте, тетушка, не буду продолжать. Жорж был вынужден жениться, чтобы не запятнать ее доброе имя в свете. — Вижу, сударыня моя, ты из козочки превратилась в тигрицу, когда пришлось вступиться за младшего Геккерна. Так ли и мужа своего защищать станешь? — А что его защищать, тетенька? Со времени злосчастного анонимного письма он ведет себя как грубый неотесанный варвар или как помешанный. Ходит чернее тучи, разговаривает сам с собой, выкрикивает ругательства и угрозы. Я боюсь, что он меня или ударит, или, чего доброго, задушит. Кормилица маленькой Натали уносит ребенка, едва заслыша его шаги. Простая женщина, она принимает его за нечистый дух* и боится как огня. Ребенок при виде отца начинает плакать, жизнь в доме превратилась в кошмар. Меня он словно не замечает, допускает до себя только Александрину... — Ты, сударыня, не ревнуешь ли? — Ревнуют, тетенька, когда любят. А я… — она замялась, — я его ненавижу и... боюсь. Молодая дама встала. — Простите мне, тетенька, неурочный визит и горькие жалобы. Я о них пожалею, едва выйду от вас. Но сердцу когда-нибудь да нужно себя высказать, иначе, — голос дамы задрожал, но она с усилием продолжила, — иначе оно разорвется, переполненное до краев. Дама наклонилась и поцеловала морщинистую нарумяненную щеку. Старушка на сей раз осталась сидеть в своем кресле, по-видимому, совсем обессилев. Она осенила красавицу крестным знамением: «Молюсь, Наташа, за всех вас. Молись и ты». Позвонила в колокольчик и отдала приказание молодому камердинеру, явившемуся в вышитых красных сапогах: «Иван, проводи барыню к карете, да укутай хорошенько — вон какая метель!». И правда, на дворе снежный ветер хлестал в лицо и сбивал с ног. Кучер, в веселом приподнятом настроении, отворачивая от барыни довольное красное лицо, взобрался на козлы. Последнее, что увидела молодая дама, заботливо укутанная мехом, из окна своей кареты, было обледенелое тело черной вороны, отброшенное прочь с дороги носком вышитого красного сапога. После ухода гостьи старушка, неподвижно сидевшая в своем кресле, стала задремывать. Сквозь наступающий сон ее сознание уколола мысль о возможных последствиях свадьбы, случившейся вчера. Подумалось: быть сей свадьбе кровавой. Но следом пронеслась встречная утешная мысль: «Господь милостив, не даст мне стать свидетельницей сего — я уйду раньше». И она погрузилась в сон. P.S. Наталья Кирилловна Загряжская (урожд. графиня Разумовская), которой Наталья Николаевна Пушкина приходилась внучатой племянницей, умерла 19 марта 1837 года, полугода не дожив до своего девяностолетия и пережив на полтора месяца дуэль и смерть Пушкина. ----

1 Здесь и далее звездочкой обозначены слова и фразы, переведенные с французского. 2 Жорж Шарль д’Aнтес барон де Геккерн

”Журнал «Чайка», №22, 16-30 ноября 2007 года.