Голос памяти IV

Альберт Лапидус (Балтимор)

Продолжение. Начало

В конструкторском бюро

Для студента-пятикурстника распределение на работу — событие даже более волнительное, чем защита дипломного проекта. Мне и многим выпускникам нашей специальности повезло: “купец”, начальник отдела кадров строящегося в Минске завода автоматических линий, предложил работу в создаваемом при заводе Специальном конструкторском бюро (СКБ). В полном смысле слова мы были первыми — начинать приходилось с нуля. У конструкторского бюро ещё не было своего здания. Власти города выделили в жилых домах заводского района несколько квартир, где нам поставили чертёжные “кульманы”, но не сочли нужным провести телефонную связь — для согласования любых вопросов бегали из одного здания в другое. Работали все увлечённо, с присущим молодости азартом, постепенно набирались опыта. Над проектом первого агрегатного станка работало всё СКБ, а когда его в сборочном цехе собрали и отладили, то мы ежедневно ходили любоваться своим детищем. Даже спустя годы, когда в СКБ (в огромном четырёхэтажном здании) работало уже более 600 конструкторов и ежемесячно выпускалась документация на десятки сложнейших станков и автоматических линий, всё равно самыми незабываемыми оставались именно начальные шаги в профессии. Директор завода Александр Петрович Калошин (первые годы он был одновременно и начальником СКБ) весьма своеобразно реализовал на практике сталинский лозунг: “кадры решают всё” — и данной ему властью брал на работу евреев, в частности многих конструкторов. Завод должен был в кратчайшие сроки начать выпуск станков и автоматических линий. А.П.Калошин хотел иметь таких работников, на которых можно было бы положиться и с которых можно спросить. Он прекрасно понимал, что еврейская голова — это всегда инициативная, думающая голова, которая умеет и любит трудиться. Мы привыкли быть нужными. Однако в том, что я еврей, не нахожу ничего ни для гордыни, ни для стыда, и отстаиваю своё происхождение только в одном случае — перед антисемитом. Справедливости ради должен признать, что всегда радовался, когда в печати появлялись хвалебные статьи, пусть даже о незнакомых мне людях, но с еврейской фамилией. Когда газета “Правда” публиковала списки лауреатов в области науки, техники, литературы и искусства, я очень внимательно изучал их и с огромным удовольствием подчёркивал красным карандашом фамилии евреев, испытывая при этом чувство сопричастности. Философ Макс Нордау писал: “Евреи добиваются превосходства лишь потому, что им отказано в равенстве”. В коллективе нашего СКБ сложился на редкость благоприятный микроклимат: высокая профессиональная требовательность к конструкторским решениям в сочетании с демократичностью взаимоотношений между сотрудниками, независимо от занимаемой должности, — и никакого проявления антисемитизма. Людей оценивали по деловым качествам. Например, начальником отдела унифицированных узлов и транспортных механизмов был талантливейший конструктор Григорий Исаакович Горелик (для нас, его ровесников, он был Гришей), начальником электроотдела, в котором я работал, был исключительно квалифицированный специалист Юзеф Наумович Ивенский, а главным инженером СКБ был Григорий Давидович Гандельсман, который во время войны работал заместителем главного инженера крупного авиационного завода (это говорит о многом). Я не могу припомнить случая, чтобы в кабинете Григория Давидовича подолгу сидели люди. Он быстро вникал в суть проблемы и с завидным спокойствием принимал ответственные решения. Его полированный письменный стол никогда не был завален бумагами, и для человека неосведомлённого работа нашего главного инженера могла показаться очень даже “не пыльной” — иллюзия лёгкости была обусловлена высоким профессионализмом. Когда Гандельсман ушёл на пенсию, его место занял Анатолий Кудянов, начальник одного из конструкторских отделов. Как руководитель он явно уступал Григорию Давидовичу по стилю работы и масштабности мышления. И мы это сразу почувствовали. Кабинет Кудянова всегда был полон народу: постоянные совещания, обсуждения, одним словом, имитация бурной деятельности, но важные вопросы зачастую так и не решались, а ведь с обязанностями начальника отдела он справлялся хорошо. Наверное, здесь срабатывал принцип Питерса, когда человека продвигают по службе до “уровня его некомпетентности”. Моя инженерная карьера в СКБ складывалась без особых взлётов: начинал конструктором II категории, затем получил I категорию и через 5 лет стал ведущим конструктором. Наш электроотдел проектировал системы автоматического управления станками и линиями. Мы, электрики, работали в тесном контакте с конструкторами-механиками и конструкторами-гидравликами, так как для грамотного выполнения сложной системы автоматики требовалось доскональное знание работы всех узлов и механизмов. У нас в ходу была такая шутка: электрическая схема станка или линии должна быть так составлена, чтобы она обеспечивала не только нужные режимы работы (автоматический и наладочный), но также предусматривала “блокировки от дурака” — если даже кто-то, например, случайно сядет толстой задницей на главный пульт управления, то аварийного режима не должно произойти. Нужно отдать должное начальнику отдела Ю.Н.Ивенскому, который постоянно генерировал интересные идеи, смело — часто одним из первых в станкостроении — внедрял в проекты новые электрические аппараты и приборы и, что очень важно, сумел из нас, молодых и “зелёных”, сделать весьма квалифицированных специалистов. На совещаниях у начальства всю тяжесть наших неизбежных ошибок он брал на себя и не трансформировал потом вышестоящий гнев на подчинённых. Творческий поиск всегда сопряжён с риском. Академик П.А.Капица говорил: “Конечно, спокойнее ехать на покладистом мерине, но на бегах выигрывает породистый рысак”. Юзеф Наумович прекрасно это понимал и поощрял оригинальные технические решения своих конструкторов. Например, Фёдор Азаркевич и Вадим Лосев первыми в отделе начали проектировать станки с числовым программным управлением (ЧПУ). Из личного опыта могу сказать: чем выше техническая эрудиция ведущего конструктора-механика, тем лучше он понимает проблемы, стоящие перед электриками, и тем обстоятельнее составляет задание на проектирование электрооборудования. Мне посчастливилось работать в содружестве с опытнейшими конструкторами-механиками — Алексеем Ивановичем Тофпинцом, Вульфом Зусмановичем Чернецким, Аркадием Натановичем Липником. Деловое общение с каждым из них заметно расширяло мой кругозор. Исключительно тёплые воспоминания у меня остались о заместителе главного конструктора Самуиле Юльевиче Гершеновиче. В нём чувствовался глубоко осмысленный жизненный опыт. Что бы ни случалось, он никогда не повышал голоса, говорил мало и спокойно, внимательно слушал, а когда шутил, его лицо оставалось серьёзным, смеющимися были только серые глаза. Самуил Юльевич знал весомость своего слова, и похвалой он как бы награждал, ко мне относился с доверием и уважением. К сожалению, главный конструктор Юрий Николаевич Татаров с некоторых пор меня просто игнорировал, перестал здороваться и, встречаясь, демонстративно отворачивался. Я никак не мог понять что произошло, тем более, что по работе ко мне не было никаких претензий. Абсолютно случайно узнал причину его озлобления. В качестве общественной работы я был главным редактором стенной сатирической газеты, которая пользовалась неимоверным успехом у наших сотрудников. Редколлегия изощрялась в остроумии текстов, а художник делал смешные рисунки, добиваясь при этом потрясающего сходства с персонажами сюжетов. И вот однажды мы выпускали праздничный новогодний номер. Естественно, стремились к тому, чтобы на этот раз газета получилась не столько сатирической, сколько юмористической, добродушно-весёлой: всё-таки — Новый год! Начальника СКБ Григория Ильича Плашея мы изобразили Дедом-Морозом, который из мешка достаёт в качестве подарков премии для своих сотрудников, а главного конструктора представили факиром-фокусником, имея в виду его изобретательскую деятельность, его действительно огромный вклад в разработку новых конструкций. Художник нарисовал Ю.Н.Татарова в чалме, с ритуально сложенными на груди руками. Его жене, которая тоже работала в СКБ, показалось, что сложенные на груди руки — это намёк: будто бы Юрий Николаевич как конструктор уже исчерпал себя и не способен ничего нового создать. Надо же иметь такую больную фантазию! И как мог умный, проницательный, обычно логичный Юрий Николаевич этому поверить? Наверное, влияние жены действительно огромно. Ей, как никому другому, гарантирован “и доступ к телу, и близость к уху”. Я упомянул об этом эпизоде для иллюстрации того, насколько необъективен бывает облечённый властью человек, когда задето его самолюбие. Конечно, я испытывал определённый психологический дискомфорт, но посчитал несолидным выяснять с главным конструктором сугубо непроизводственные отношения, тем более, уверен, он не стал бы этого делать. На моей неноменклатурной карьере это никак не отразилось — я продолжал выполнять план по сдаче конструкторской документации. Хотя СКБ уже давно стало административно самостоятельной организацией, но с заводом мы по-прежнему были связаны не только территориально, но и тесным сотрудничеством: ведущие конструкторы (механики и электрики) участвовали в наладке спроектированных ими станков и автоматических линий. Это была огромная помощь заводу и бесценная профессиональная польза для конструкторов. Мы были молоды и могли, не чувствуя усталости, находиться в цехе столько, сколько требовали обстоятельства. Тогда я понял, что по-настоящему высококвалифицированные рабочие, которые своими руками способны сделать буквально всё, что потребуется, — это “высшая раса”, рабочая аристократия. Случалось, что в горячие дни сам директор приходил к слесарю-инструментальщику Володе Миклашевичу и чуть ли не заискивающе с ним разговаривал, потому что только он мог срочно и качественно выполнить важную для завода работу. Иногда нам, конструкторам, вместе со слесарями и цеховыми электриками приходилось выезжать для наладки оборудования на заводы-заказчики. В частности, я несколько раз бывал в длительных командировках на Горьковском автомобильном заводе (ГАЗ), Кременчугском автомобильном заводе (КРАЗ) и Харьковском электромашиностроительном заводе (ХЭМЗ). У нас в отделе было много женщин, и работали они не хуже мужчин — старательно и без перекуров, но когда им нужно было ехать в командировки на наладку своих станков, всегда возникали проблемы — не с кем было оставить детей. По этой причине Ю.Н.Ивенский всё же предпочитал иметь в отделе больше мужчин, чем женщин. Я порекомендовал ему взять на работу моего друга Григория (Геру) Эльпера, выпускника Московского энергетического института (МЭИ), человека редкого обаяния и удивительной судьбы. Своим спасением еврейский мальчик Гера Эльпер обязан белорусской женщине Евгении Константиновне Емельяновой. Когда началась война, 10-летний Гера находился в пионерском лагере. Руководство пионерлагеря попыталось эвакуировать детей, но они успели добраться лишь до небольшого городка Смиловичи, где их настигли немцы, пешком возвращались в Минск, пройдя под палящим солнцем более сорока километров. Во время бомбёжки в городе началась паника, мама Геры, Любовь Моисеевна, примчалась с работы домой и узнала, что соседи по квартире убежали, будто бы по направлению Могилёвского шоссе, и взяли с собой её младшего сына — не могли же они оставить малыша одного в пустой квартире. Любовь Моисеевна, обезумев от горя, бросилась искать ребёнка. Произошло чудо: в этой жуткой неразберихе, среди невероятного скопления людей она отыскала своего Вовочку. Они добрались до Могилёва, там им удалось сесть в товарный поезд и эвакуироваться в город Саратов. Отец Геры, Лазарь Львович, был на фронте. Гера, вернувшись в Минск и никого не найдя дома, пошёл к бабушке Хасе и, конечно, остался у неё. С августа 1941 года они — узники гетто. Врач Е.К.Емельянова, рискуя жизнью, пробиралась из русского района в гетто и приносила своей подруге, жившей в одной квартире с бабушкой Хасей, кое-какие продукты — люди голодали. Евгения Константиновна с тоской и болью смотрела на худенького мальчика с большими, рано повзрослевшими глазами и однажды предложила бабушке отдать ей Геру: “Поверьте, я его сберегу”. Бабушка отказалась. 7 ноября был первый погром, в зону которого попал и их дом, по чистой случайности они остались живы, спрятавшись в тёмной комнате без окон. При следующем посещении Евгении Константиновны бабушка согласилась расстаться с внуком. Она погибла во время второго погрома. У Е.К.Емельяновой был сын Владимир, ровесник Геры, который в первые же дни войны пропал, и только в 1945 году стало известно, что жив, с кем-то из родственников во время бомбёжек бежал из Минска, все эти годы он находился в эвакуации — в детском доме. Официально, для оккупационных властей, Гера проживал по документам сына Евгении Константиновны (немцы и полицаи часто устраивали проверки), соседям же сказали, что он — приехавший из деревни племянник. Даже трудно представить, какой смертельной опасности — изо дня в день, в течение всей войны — подвергалась эта женщина, пряча еврейского ребёнка. В 1992 году Израильский Мемориальный музей памяти жертв и героев Катастрофы европейского еврейства “Яд-Вашем” присвоил Емельяновой Евгении Константиновне почётное звание “Праведник Народов Мира”. На Аллее Праведников в её честь посажено дерево. Люди не должны и не могут постоянно жить минувшим горем. Но тех, кто их спас от горя, они обязаны помнить. И Гера помнил, все годы относился к Евгении Константиновне, как к родной матери, проявляя любовь, внимание и заботу. Е.К.Емельянова умерла в 1988 году, достойно завершив земную жизнь праведника. После войны Григорий Эльпер встретился с родителями, с золотой медалью закончил школу, поступил в институт, 3 года отработал по распределению на Магнитогорском металлургическом комбинате, женился, вернулся в Минск. Вся его последующая жизнь, вплоть до эмиграции в Израиль в 1992 году, была связана с работой в электроотделе нашего СКБ. Ю. Н.Ивенский мыслил перспективно и создал при отделе исследовательскую лабораторию, разработки которой широко использовались в станках и автоматических линиях. Григорий Эльпер сразу начал работать в этой лаборатории. Юзеф Наумович решил, что инженера с дипломом МЭИ — одного из престижнейших технических вузов страны — целесообразнее всего использовать именно на исследовательской работе. Я тоже захотел сменить чертёжную доску на осциллограф и стал добиваться перевода в лабораторию. Начальник отдела отнюдь не был заинтересован в том, чтобы укомплектовывать штат лаборатории за счёт своих ведущих конструкторов, квалификация которых приобреталась не за один год. Он убеждал меня не менять характер работы, мотивируя тем, что я прекрасно зарекомендовал себя как конструктор, что меня в СКБ ценят, и неразумно переходить на более второстепенную работу. Однако я проявил настойчивость (очень хотелось попробовать себя в качестве исследователя), и Ю.Н.Ивенский наконец согласился. В лаборатории я занимался разработкой и исследованием схем торможения и получения низких скоростей асинхронных электродвигателей. Если от конструктора требуются общие познания по широкому спектру вопросов, то для исследователя важны другие профессиональные критерии: в своей узкой области он должен знать всё и глубоко — иначе успеха не будет. Мне повезло, что попал в группу прекрасного специалиста Каплана Наума Абрамовича, которого считаю своим учителем. Он щедро делился опытом, знаниями, посвящал в тонкости проведения сложных экспериментов. После войны, уже в солидном возрасте, Наум Абрамович окончил МЭИ, но его путь к получению высшего образвания был долог и труден — в молодости он оказался узником ГУЛАГА. Ещё в 1936 году Н.А.Каплан стал студентом МЭИ, предварительно, из-за непролетарского происхождения (отец — инженер с большим дореволюционным стажем), отработал два года на заводе рабочим. Учился отлично, и деканат поручил ему взять шефство над отстающим студентом, бывшим моряком, который слабые знания технических дисциплин компенсировал рвением на общественной работе. В течение двух лет Наум Абрамович добросовестно натаскивал своего подопечного буквально по всем предметам, фактически был бесплатным репетитором. И вот однажды, зайдя в общежитие к морячку, увидел того с учебником в руках и радостно воскликнул: “Молодец, нужно грызть гранит науки, как говорил Лев Давидович!” Доносительство было возведено в ранг гражданской доблести, и упоминание лишь имени Троцкого служило достаточным основанием для ареста. На очной ставке морячок вёл себя так, будто бы разоблачил злостного врага советской власти. Приговор — четыре года лагерей строгого режима. Это был шок: со студенческой скамьи — на тюремные нары. В лагере — рассказывал мне Наум Абрамович — физически было очень тяжело, но когда он понял, что жуткая несправедливость коснулась не его одного, что рядом такие же невинно осуждённые люди, причём на более длительные сроки, психологически стал спокойнее воспринимать случившееся. Среди зэков были ученые, писатели, философы-богословы, старые коммунисты, продолжавшие свято верить в идеалы революции. Беседы с этими высокообразованными людьми были настолько интересны, полезны и поучительны, что именно лагерь Наум Абрамович считал “своими университетами”. В тех условиях, в каких он оказался, не пасть духом мог только очень сильный и стойкий человек. Велико было желание выжить, и все страдания, даже невыносимые, выпавшие на его долю, становились выносимыми. Лагерный срок он отбыл “от звонка до звонка”. В середине войны был даже призван в армию, служил в технических войсках, а после войны заново поступил в институт.

Несмотря на большую разницу в возрасте мы стали близкими друзьями. Для меня Наум Абрамович всю жизнь был образцом благородства, искренности и безупречной честности. Щепетильность этого человека была явно выше тогдашней нормы. Ему неловко было кого-то о чём-то просить, он смущался от обыкновенных знаков внимания. Его интеллигентность была обусловлена высочайшей внутренней культурой. У нас почему-то интеллигентами называют людей, получивших высшее образование, хотя можно иметь высшее образование и быть невоспитанным хамом. Образование и интеллигентность лежат в разных плоскостях. В общении с людьми Наум Абрамович был исключительно вежлив и корректен. К нему часто приходили советоваться и консультироваться работники из разных конструкторских отделов. При этом он всегда вставал из-за стола, независимо от возраста и должности пришедшего, и никогда не позволял себе разговаривать с собеседником сидя, если тот отказывался от приглашения присесть. Все знали Н.А.Каплана и как очень принципиального человека, когда приходилось отстаивать свою точку зрения по той или иной технической проблеме. В нём чудесно уживались деликатность и профессиональная непреклонность. В СКБ авторитет сотрудника определялся не должностью, а его компетентностью. Такая шкала приоритетов благотворно сказывалась на взаимоотношениях в коллективе. Прошли годы. Mногих судьба раскидала по разным странам и континентам, но работа в СКБ навсегда осталась в памяти как самый плодотворный период в жизни каждого из нас. В сентябре 1999 года в Чикаго состоялась встреча бывших работников СКБ. Собралось более 70 человек. Люди прилетели не только из разных штатов Америки, но также из Канады и Израиля. Энтузиасты-организаторы: Феликс Белкин, Михаил Заборко, Михаил Левин, Леонид Лившиц, Леонид Марок и Иосиф Фридман — проделали огромную подготовительную работу. Прежде всего, нужно было всех разыскать, согласовать время прилёта, затем каждого встретить и, если необходимо, обеспечить жильём. На 3 дня арендовали клуб, там состоялся шикарный банкет, был даже организован выезд за город, где сама природа располагала к задушевным разговорам — было о ком и о чём вспомнить. У нас, пожилых эмигрантов, впереди интересное прошлое...

Наум Абрамович Каплан, друг и коллега по СКБ

Продолжение